Разочарования Клары Бабосюк - страница 2

Дж. Гришман – Оборотень

(J. Grishman – TheShapeshifter).

(перевод с английского Клары Бабосюк)

Помассировала немного веки подушечками пальцев, пробормотала что-то неразборчивое и затем наконец углубилась в содержимое папки, откапывая злополучные двадцать пятую и двадцать шестую страницы.

Главным разочарованием в Клариной жизни было её собственное имя. Звали Клару на самом деле Машей, точнее, если заглянуть в паспорт – Марией Ивановной Смирновой. Мария Ивановна Смирнова ещё в бытность свою ученицей пятого класса средней школы часто задумывалась о своём предназначении. Предназначение вырисовывалось буколическое, лубочное, вялое, примерно такое – Мария Ивановна, звеньевая льноводческого звена совхоза «Красная Настурция», любит закаты над речкой, мягкие груши и парное молоко; в палисаднике у неё растут гладиолусы цвета Московского пожара 1812 года; дом у Марьиванны – гулкие прибранные хоромы, в гардеробе висят вышитые аккуратным стежком рубахи, книжная полка уставлена томиками сентиментальных романов; в доме есть громоздкая, с лежанкой печь, высокая двуспальная кровать, часы с пунктуальной кукушкой, накрытый кружевной салфеткой телевизор, кот Вася, муж Иван Степанович. Кота Васю Мария Ивановна любит, мужа Ивана Степаныча бессовестно идеализирует, обращается к нему исключительно по имени-отчеству. Примерно так в пятом классе рисовала Маша свою будущность, и её почему-то больше всего удручали гладиолусы в палисаднике и идеализированный муж Иван Степаныч. Существовал ещё другой, альтернативный вариант Машиной жизни – она вполне могла бы родиться Марией Петровной Тимофеевой, если бы её мама в молодости не валяла дурочку… Впрочем, этот нереализованный мамин проект к делу пока не относится.

Так вот, однажды, давным-давно, в осенний переменнооблачный день, ученица пятого класса Маша Смирнова сидела с Колей Мирончиковым в Читинской области… Третья парта с конца, что ж тут непонятного? Камчатка – самая дальняя, самая последняя парта, потом идёт Магадан, затем – Читинская область. Мирончиков шептался о чём-то с Колтуновой из Новосибирска и передавал через неё записки Нижнему Новгороду. Стоял урок зоологии… нет, урок, конечно же, шёл, протекал, – проходили насекомых, то ли чешуекрылых, то ли ещё каких-то там «глистоногих», – но Маше казалось, что урок стоял, стоял, как ненастная погода, как осень, как сентябрь, стоял застывший, оцепеневший, и конца ему не предвиделось. Мелким преподавали зоологию в классе русского языка и литературы, ибо кабинет естественных наук был, естественно, занят старшеклассниками. Стены класса были покрыты узорами цитат, увешаны портретами всех великих без разбору – тут тебе и элегичный Пушкин с усталым от света Лермонтовым, и скучающий Гоголь с грустным Некрасовым, и объятые музыкой революции Горький с Блоком в шляпах, и вполне уравновешенный, без пары Энгельс с художественной укладкой бороды и усов. Этот хмурый иконостас, этот литературный консилиум нависал над Машей, давил на неё своим коллективным авторитетом, своей скрытой укоризной, и лишь обрамлённый бакенбардами Пушкинский лик выражал дружелюбие и приязнь. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» – припомнила Маша слова поэта и тут же мысленно пририсовала гению пышную бороду и усы. После таких эволюционных (нет, скорее, революционных) изменений обородатевший поэт стал выглядеть точь-в-точь как молодой Карл Маркс, кучерявый только и задумчивый. Иконостас ахнул. Лермонтов посерел, Гоголь в ужасе прикрыл глаза ладонями, Некрасов по-мужицки плюнул, Блок пожал плечами и усмехнулся, Горький наклонился вперёд всем телом, потянулся к Маше своими узловатыми пальцами, намереваясь, вероятно, ухватить её за шиворот, поднять и отнести на свалку истории. Фридрих Энгельс, обнаружив невесть откуда появившегося, неприлично помолодевшего лицом соратника, несколько оживился, но разглядев получше, озадачился, сморщился даже, словно только что сжевал без обмакивания в сахар лимонную дольку, расстроился и сердито забубнил в том духе, что, мол, какой же это Карл, тем более Маркс – расслабился, размечтался, слюни распустил, – а нам нужны твёрдые Марксы (Фридрих здесь показал Карлу кулак), закалённые, а не такие вот охламоны, иначе какой же это будет марксизм. У новоиспечённого чернявого Карла от этих упрёков лицо сразу же приобрело виноватое выражение, словно он украл что-то, например, стащил банан из Машиного портфеля. Маша вспомнила, что Карл, кажется, уже что-то крал раньше, тырил. Была ведь такая история…