Линия Керзона, декабрь 1940 г.
…Было ужасно зябко, но, конечно, главная тревога была связана не с этим. Нелегальный переход границы – всегда риск. Сейчас они подобрались к опушке леса, за которым, как объяснил проводник, и будет граница, и легли на снег.
– Как, ещё раз, Вас зовут? – прошептала она своему проводнику.
– Зачем это вам, пани? Я же не спрашиваю, как Ваше имя.
– Шифра.
– Еврейка?
– Да.
– Ну, не Ваша вина. Вас ко мне привели. Вы мне дали 200 злотых[210]. Я вас обещал перевести русским. Всё.
– И всё-таки?
– Что всё-таки?
– Как Ваше имя? Если у нас сейчас всё получится, буду всю жизнь благодарить.
– Ты мне лучше скажи, откуда ты такая.
– Из Варшавы.
– Прямо из Варшавы?
– Нет, как началась война, я устроилась санитаркой в еврейскую больницу в Отвоцке[211].
– А закрыли немцы в гетто?
– Да…[212]
– Теперь слушай внимательно. Я дальше опушки не пойду. Видишь вон то посреди поля? Ползи к нему. Отсюда не видно, а оттуда, думаю, уже разглядишь русский пограничный столб.
– И?
– Обычно там у них сидят дозорные. Если их там нет, то, когда доползешь до столба, ищи глазами тропинку. Она идёт вдоль границы. Переползи через тропинку. Тогда ты уже точно на советской территории. И жди там, когда подойдёт наряд: они постоянно ходят вдоль границы. Ну, и сдашься, если уж тебе так этого хочется. Хотя, думаю, их собака тебя первой учует. Собак у русских чаще всего зовут «Мухтар».
– А это мне зачем?
– Да так, к слову. Слышал, что собак у русских пограничников зовут Мухтар.
– Хорошо, поняла. Так как вас зовут?
– Енджи Кнапп. Но лучше забудь. А то меня ещё внесут там в какой-нибудь список[213]. Ну, всё. Давай! – он подтолкнул её за локоть. Она поползла.
Ползти по-пластунски было привычно – после испанского фронта. Но ползти по снегу было тяжело. Однако Шифра ползла – как летела. Пройдя за последние месяцы столько испытаний, она верила в одно: там, в первом государстве рабочих и крестьян, для которого она столько сделала как коммунистка, а теперь и разведчица, её примут. За спиной оставалась Польша, которая теперь и не Польша, а нацистское «генерал-губернаторство», где ей, коммунистке и еврейке, уготовано только одно: неминуемая гибель. Подняла голову. Вот и дерево! От него она действительно увидела советский пограничный стол. Совсем близко. Не выдержала, побежала.
– Стой! Кто идёт? Стрелять буду!
– Не надо стрелять! Товарищ, я коммунист!
Однако, сдавшись советским пограничникам, эйфорию она переживала недолго: совсем скоро оказалось, что приём её ждал отнюдь не восторженный. На время проверки НКВД поместил её, больную и измученную, ни в какие не в санаторий или хотя бы в гостиницу, а в тюрьму. Сначала она сидела в Перемышле (короткое время этот польский город входил в состав Украинской ССР), потом в Москве.
На первый взгляд, это противоречит хорошо известной истории о том, как именно в интернациональном и интернционалистском Советском Союзе находили тогда убежище многие евреи, спасавшиеся от преследований нацистов. С другой стороны, объяснение испытаний, которым польская еврейка и польская коммунистка Липшиц подверглась после пересечения советской границы, находим у всё того же Леопольда Треппера: «С логикой скорых на расправу механизированных инквизиторов, настоящих роботов беззакония, возведенного в догму, НКВД утверждал, что все евреи – уроженцы Польши являются шпионами на жалованье у польского правительства, а все евреи, прибывшие из Палестины, – наемники англичан»
