Реализм судьбы - страница 22

Нас всех выстроили, ЧП (чрезвычайное происшествие).

– Путов!

– Я!

– Два шага вперед!

– Есть!

– Три наряда вне очереди!

– Есть!

– И заправьте обе койки!

Но Булохов меня слишком презирал и чему-то завидовал. Он сам заправил свою койку. Эта возня с кроватями брала от жизни каждое утро минут сорок шесть.

Я, правда, забыл, гнали нас бежать до этого или после. Все это было азбукой военного ремесла. Увы, моему отцу это не помогло, когда началась война, у него не было времени правильно сложить штаны. И «тянуть носок» было ни к чему, когда над головой ревели самолеты и под градом бомб летали куски разорванных человеческих тел.

После завтрака начинались занятия: несколько часов отрабатывали походку. «Тянуть носок» значило придать ступне совершенно неудобное для ходьбы положение, ступня должна стать как бы продолжением голени, и так идти. Сначала это кажется почти невозможным. Но человек привыкает ко всему.

Всегда сторожили что-нибудь, всегда находилось что сторожить. Но мы знали, что никто ничего не украдет, и среди нас героем считался тот, кто сумел на посту больше времени проспать. Спали все. Но фокус заключался в том, чтобы бодро спросить «Кто идет?», когда приближался проверяющий, при этом надо было стоять, а не сидеть или тем более лежать, не дай бог. Проверяющий, правда, тоже не слишком скрывался, а шел там, где свет, и топал ногами, чтобы его не застрелили по ошибке. А такие случаи в те далекие времена были нередки.

После двух часов полудремы на посту возвращались в караульное помещение. Чтобы маленько отдохнуть, надо было один час сидеть. Полусонный Булохов укорял меня, сидя рядом со мной или напротив за столом: «Путов, что вы думаете, что вы умнее меня?!» Он был очень косноязычен, деревенщина с Белоруссии с огромным брюхом, упражнялся в риторике перед нами (я, кстати, видел у него книгу по риторике), он отрабатывал дыхание, и по ночам в казарме из его брюха неслось довольно громкое: а-а-а-а-а-а…

Дима Барабанов жил уже этажом ниже. Он был взят на год раньше меня. Он был красивый мальчишка, блондин, независимый, насколько это возможно в армии, хорошо пел. Мы с ним дружили и по ночам иногда встречались, чтобы отвести душу. Булохов это заметил, вызвал меня к себе, стал допрашивать, где я был ночью. В туалете, конечно, что я мог ответить. Приказал отпрашиваться у него.

Следующей ночью я разбудил его, отдал честь и доложил: «Разрешите в туалет?» – «А-а-а-а-а, что? Идите». И с тех пор отвалил.

Прободрствовавши час возле сержанта, караульный шел спать. Только он засыпал, его будили: «Подъем!». Калашников на плечо, и на другой пост. И так двадцать четыре часа, через сутки снова, и так весь год. На второй день после караулки уже были другие занятия. Это прежде всего политзанятия, но об этом напишу в другом разделе.

Много работал на ключе, что толку в этакой безделке!

В роте было два взвода, один – ленинградцы, второй – москвичи. Москвичи были болтливы, насмешники, ленинградцы – серьезнее, интереснее. Кроме Барабанова, все мои друзья были ленинградцы. Олег Байков, столяр-краснодеревщик, он рассказывал мне о Байроне, Шелли, в дни караулов, когда мы попадали вместе, у нас было время поговорить. Борис Зубрицкий, Яша Хигер, начинающий журналист и писатель, который однажды доверил мне редактировать свою рукопись. Был один парень, имя которого не помню, увлекавшийся джазом, он всегда говорил о музыке, о музыкантах, джазменах. Сони Роллинз, Бени Гудмен, Диззи Гиллеспи – все эти имена, которые я до него не слыхал.