Сократ допил остатки и, вынуждая учеников ссутулиться над папирусами, жахнул кубком об пол:
– Вернёмся к этому…! Как его?
– К пути осознания собственной глупости? – дрожащим голоском подсказал Платон.
– Ага, путь, путь…! – подхватили Аристофан и Ксенофонт.
Сократ хрустнул пальцами и продолжил:
– Путь-то он путь. Но звучит как-то выпендрёжно.
– А, может, так? – вскричал Аристофан. – Мудрость – ничто!
Учитель идею отверг:
– Стилистика не моя, не покатит!
Ксенофонт не стал умничать, просто сидел и тупил, а Платон тужился-тужился да как выпалит:
– Я знаю только то, что ничего не знаю!!!
– Ай, молодца! – воссиял Сократ. – Добавь ещё «…но другие не знают и этого!
Пока Платон радостно царапал по папирусу, оживился Ксенофонт:
– Ну, так чё? Может, я за «хиосским» опять сгоняю в честь такого дела?
– Вообще гениально! – сказал Сократ. – Валяй Ксенофонтушка! Однова живём!
С математикой Йося управился быстро. Закрыл тетрадку, аккуратно отложил её в сторону и раскрыл другую – по русскому языку. Сочинение задали на вольную тему, но это не придавало Йосе уверенности. Он долго вглядывался в разлинованную пустыню и, не найдя пути к оазису, отвернулся к окну. На подоконнике стоял аквариум с парой гуппи. Возле аквариума сидела настороженная кошка Люся, выказывая готовность распаровать рыбок. Но те держались надёжного укрытия, ибо просчитывали Люсю, как Йося – математические задачки. Йося же безучастно смотрел на зреющий конфликт, открытой схватки не ожидая: позиция сторон оценивалась им в границах устойчивого паритета. Уже накатывала грусть и безысходность, как вдруг Йося выпрямил спину, поднял бровь и придвинулся вплотную к столу. Через несколько секунд первая строчка сочинения, словно обрезок колючей проволоки, легла на бумагу: «У Израиля проблемы с арабами, потому что у арабов проблем с Израилем нет!»
Путь от подгузников, коляски и кормления из ложечки до подгузников, коляски и кормления из ложечки занял у Арона Марковича ровно семьдесят лет. День в день. То есть, первое утро своего восьмого десятка юбиляр, так и не открыв праздничное застолье, встретил в хайфской больнице «Рамбам», отгороженный инсультом от реальности и белой стеклянной дверью – от любимой дочери Симы, нервически вышагивающей по коридору, и скучающего там же ненавистного зятя Миши.
– Дёрнул же его чёрт переться в такую жарищу! – говорил Миша, листая картинки в ай-фоне.
– Закройся уже! Хотя бы тут!
– Назло мне попёрся.
– Не он – назло, а ты назло не купил, чтоб он сам попёрся!
– Это как это не купил?! Литр! Не считая коньяка!
– Он просил два!
– Да, такое количество надёжней солнцепёка!
– Миша, хватит!!! Или уйди, или уже подавись чем-то!
Был бы сейчас Арон Маркович в сознании – чем зятю подавиться искать бы не пришлось. Вариантов раскидано под ногами – не ленись нагнуться: хоть в утончённой полемике, как сейчас; хоть просто так, в безысходности совместного проживания. И вообще, бывало, только надумаешь поджечь, как уже полыхает. Была ли тому причиной Мишина расхлябанность, перечащая выправке Арона Марковича – бог знает. Но тесть относился к зятю, как к таракану: брезгливо рассматривал через очки, поднесённые к глазам на манер лупы, и даже замахивался иногда тапком. Агрессию такого рода Миша гасил обычной демонстрацией среднего пальца. Более сложные вариации, вроде просмотра на максимальной громкости российских новостей, карались выкусыванием – чтоб уж наверняка – метрового куска телевизионного кабеля. Тесть всякий раз восстанавливал вещание и дублировал его радийным эфиром из своей комнаты. Миша принимал и этот вызов. Уповая на гипертонию оппонента, подкладывал ему то рекламные буклеты похоронных бюро, то счета за электричество. В ответ приходили журнальные вырезки о раскрытии тайны долголетия.
