Домашнюю исповедальню у Ерофеевны основал еще покойный отец Фалалей, прошлый настоятель церкви в Малых Удах. Тот по пьянке не держал языка за зубами и мог где за праздничным столом сболтнуть лишнего, отчего скоро ходить к нему перестали. Власий был не такой, умел хранить тайну исповеди.
Андрея он частенько бранил и мог наградить с воспитательной целью крепким нецерковным словцом, но всегда делал это по-свойски и с христианской любовью. В этот раз он впервые злился по-серьезному, и Андрей догадывался, почему.
– Больше ни о чем мне поведать не хочешь?
О своей вылазке в Ящеры он болтанул по пьянке только Валерке Христовичу, тот, видать, своей Ирке передал, а она уже по всей деревне разнесла. Андрей вздохнул, помолчал еще немного и начал рассказ.
Было это неделю назад, в новолуние, Власия тогда в деревне не было: отдыхал он в своем Дионисийском монастыре в лесу. Андрей вышел из дому, когда в Малых Удах погасло последнее окно. Чтобы не встретить по дороге белую «Газель», выбрал путь по лесу напрямик. Шел с фонариком, но всё равно чуть не переломал ноги о валежник под снегом.
Времени был двенадцатый час. Фонари в Ящерах не горели, кроме единственного за частоколом на пристани. Если внутрь не заберется, то хотя бы сверху с забора рассмотрит всё хорошенько. Так он думал, но не успел подойти, как услышал голоса. Двое стариков шагали по большаку с дальнего проулка. Он затаился под забором, весь обратился в слух и боялся двинуться с места.
За двумя стариками потянулись остальные. Ворота пристани отворились и затворились опять. Из-за частокола слышалась нехорошая возня. Что-то говорили, но слов было не разобрать. Со двора мужики перешли в большую домину, которую Андреев тесть называл святилищем.
Он прижал ухо к бревнам и приготовился слушать, но, когда из-за стены заиграла музыка и раздался мужской хор, его вдруг обуял такой ужас, что ноги сами понесли по берегу прочь. В избе у себя он выпил столько самогона, что не помнил, как засыпал.
– Говорили вы, батюшка, что в этой домине они хранят сети и снасть, а молятся у себя в жилищах.
– Может, в обычные дни у себя, а по каким-то событиям и вместе собираются. Думаешь, много я об их вере знаю? В своей-то дай Бог разобраться!
– И на христианскую молитву это похоже не было. За стеной вроде гусли играли, и слова такие: «бяш-бяш-бяш», а может, «яш-яш-яш». То ли телку зовут, то ли считалку считают. Еще мимо реки, когда обратно бежал, я вонь почуял.
– От испуга случается, – кивает отец Власий.
– Да не от испуга! А такая, как тесть рассказывал. То ли как сера жженая, то ли рыба тухлая или водоросли гнилые, а потом…
– Говорил я тебе, чтоб не лез к соседям?!
Андрей молча глядит на тарелку, где осталось еще несколько нарубленных ножом брусков толстого домашнего шпика.
– Вот что, Андрюш, я решил. Ни единого греха тебе больше не отпущу. Гори в аду!
– Да есть ли тот ад, батюшка?
– А вот и узнаешь! – Власий делает злорадное лицо.
– Еще кое в чем признаться хотел, да уж не буду, наверное.
– Да и не надо! Какой прок с этих исповедей? Сами себе душу облегчите – да по новой грешите, а мне только слушать! Видит Бог, тяжек крест службы приходской. Давно в монастырь к братии сердце просится.
– Только на той неделе вернулись.
– И напрасно, как Бог свят.
Андрей берет со стола бутыль. Власий обиженно прикрывает свою рюмку ладонью.
– Ничего, что закурю?
– Кури, Бог с тобой.
