– Братцы, да она кончила, – и вновь они вокруг меня сгрудились, и поняла я, что пришел мой смертный час.
Но тут вошел в спальню командир ихний. Молодой, но сразу было видно, сильный мужчина. Усы кверху кончиками закрученные, форма на нем чистая, весь ремнями перетянутый, и в кубанке с красным верхом. Оглядел всех бешеным взглядом, сдернул с меня очередного голоштанника, с разворота лупанул его сапогом по заду и за шашку хвать. Вытащил ее даже до половины, а потом увидел, как по-волчьи злобно оскалились его бойцы, кинул шашку обратно в ножны и вдруг тихо стало. Тут он негромко, с хрипотцой, но так, что каждое слово раздельно звучало, выговорил им:
– Натешились, герои! Оставьте девку, пока живая, ей еще красного бойца на свет произвесть придется, нашим семенем напоенного, – и потом уж зычно, криком команду отдал: – По коням!
Тут же всех смело, а он подошел ко мне, положил руку на лоб и сочувственно так, с прицокиванием, напутствовал:
– Ты, девонька, зла на этих стервецов не держи, оголодали они от отсутствия вашего пола и озверели маленько в огне борьбы нашей святой революции. Останемся живы, – он тут замялся немного, – с помощью к тебе вернемся.
Запомнился он мне и лицом, и голосом, и когда через год в дверях появился военный в обмундировании командирском с иголочки, сразу его признала, он и забрал меня с собой, женился, четыре года жили семьей. По ночам не слезал с меня, и обязательно под утро разбудит, захлестнет мои ножки у себя на шее и бормочет в запале:
– Мало тебе меня одного, все взвод мой вспоминаешь, сука!
А после ну целовать-миловать, прощения просить. Подарками заваливал, любую прихоть исполнял. Он к тому времени высоким чином в армии стал, да погиб в двадцать девятом, в ноябре, с китайцами бои были на речке Аргунь у города, запомнилось мне китайское его название, Чжалайнор.
Курт не помнил, как очутился рядом с ней. Хотел поцеловать закинутую за голову руку, но вместо этого уткнулся губами в белую шею, то ли целуя, то ли кусая. Потом лег на тугое и такое уступчивое, приглашающее к любовной неге, тело, раздвинул коленкой безвольные ноги, почувствовал своим естеством ту заветную горячую влагу, почувствовал, как выгнулась Ангелина, застонала, и, когда уже почти проник в ее глубину, она вдруг расхохоталась и совсем обычным, лишенным всякой страсти голосом, насмешливым и даже дурашливым, произнесла распевно:
– Что, немчик, завела я тебя своим рассказом?
Курт вскочил так, словно его окатило кипятком, потом упал в траву и разрыдался громко, не пытаясь сдерживаться, словно ребенок, со всхлипываниями, соплями, заполонившей рот слюной. Ангелина притянула его голову к себе, стала гладить, успокаивать, махнула Ивану, уходи мол, и тот, ошарашенный всем происходящим, пошел медленно, сперва оглядываясь, затем побежал вдоль берега незнамо куда.
Курт постепенно успокоился. Стало стыдно, ведь он уже мужчина или почти стал им, и в этом главном мужском действии опозорился перед той, которую боготворил. Но ласки Ангелины, ее грудь, к которой она прижала его лицо, ее руки, тронувшие его там, где никто прежде к нему не прикасался, вернули его к состоянию, когда весь мир не стоил и сотой доли той острой, словно бритва, способной свести с ума, страсти. Она сама направила его в себя, и он тонул раз за разом в наслаждении, силу которого не мог себе представить в самых своих смелых мечтаниях.
