Он был из тех, недоступных пониманию Курта людей, которые точно знали, как должно быть, как правильно надо поступать, отвергая всякие сомнения. Он-то сам сомневался во всем, он жил среди полутонов. Так, смешивая краски перед тем, как нанести их на холст, он избегал радикальных цветов, предпочитая недосказанность, предлагая каждому самостоятельно решить, где истина.
А потом Леманн подсел к Курту, занявшему скромное место у самого края стола, и, дружески обняв его за плечи, прошептал:
– Ну, как я зажигал? Смотри, как всех проняло.
И Курт рассмеялся, ему вдруг стало легко. Этот симпатичный парень вовсе никакой не упертый долдон, он артист и циник, а это намного предпочтительнее фанатиков-патриотов, которых так много окружало его и его близких в России. «Может быть, я не разбираюсь в политике, – подумал Курт, – но в человеке отличить лукавство от искренности в поведении и высказываниях вполне могу. Значит, и в этом блондине я не ошибся».
– Что смешного я сказал? – насторожился Йоганн.
– Я не над твоими словами, я над собой смеюсь.
Курт посерьезнел и посмотрел Йоганну в глаза.
– Ну и ладно, – тот после короткой заминки хлопнул Рихтера по плечу, – споемся. А теперь я тебя представлю обществу, – и он поднялся, предложив наполнить кружки.
– Друзья, примем в наши ряды новичка. И чтобы много времени на этого юнца не тратить, скажу так: пусть войдет в нашу компанию под мою поруку.
И под всеобщее ликование Курта заставили выпить полную кружку пенящегося светлого.
С момента знакомства с Йоганном Леманном жизнь Курта изменилась. Он перестал быть сторонним созерцателем происходящих вокруг него событий и стал их участником. Йоганн оказался, при совсем еще молодом возрасте, ему только исполнилось двадцать пять, весьма сведущим в разных областях светской и богемной жизни Гамбурга. Кстати, он не праздновал свои дни рождения, это была одна из его странностей. Как-то за кружкой пива, в момент откровений, он объяснил Курту эту свою позицию.
Он рассказал, что рано потерял родителей и воспитывался в семье двоюродной сестры матери, женщины, лишенной всяческого понятия о душевной теплоте и каких-либо сантиментов. Старая дева, обозленная отсутствием мужского внимания, исполняла свой долг, приютив шестилетнего мальчика, подчеркнуто формально. Вся ее обида, с годами переросшая в неприязнь ко всему мужскому, вылилась на племянника.
– Мои дни рождения превратились в сухую констатацию очередного прошедшего года. Тетка делала зарубку на дверном косяке, измеряя мой рост, и к скромному ужину добавляла кусок пирога с капустой.
– Ты, – обращалась она ко мне, сложив на тощем животе жилистые руки, – стал старше на год и должен вести себя с большей ответственностью.
Вот и все поздравление. Но надо отдать должное этой женщине, ее педантизму. Йоганн получил образование, и вполне разностороннее. Кроме школы он посещал занятия по истории искусств Германии, в старших классах – философский факультатив и спортивную секцию по легкой атлетике. Тетка считала, что таким образом все свои обязательства перед покойной сестрой она выполнила. И Йоганн, рассказывая Курту о ней, не скрывал того, что при всем том, лишенном тепла и ласки, детстве, испытывал к этой одинокой несчастной женщине благодарность. Ему хватило тонкости ума понять, что тетку стоило жалеть, сострадать в ее неудавшейся жизни. Стоило быть благодарным за то, что пусть и чисто рациональные соображения направляли ее участие в его становлении, они тем не менее сыграли благую роль в его жизни.
