– У меня была женщина. Я от нее ушел, – тихо, себе под нос проговорил Вик.
– Ты про Риточку?
– Нет. Другая. Женщина! Взрослая. Ей сорок. Не, почти пятьдесят. Она так много знает про фарфор и гобелены. Она умная, тонкая. Ты знаешь, что такое правильный фарфор? Это другой мир.
– А как же Риточка, Зиночка и… кто там был до Зиночки?
– Не помню… да срать на них. Иди сюда. Поцелую тебя, Мойра. Ты ведь всегда все знаешь!
Орлет вопросительно подняла брови.
– Дурочкой не прикидывайся. Давай, сделай так, чтобы все было хорошо. Ты же создаешь эту гребанную реальность? Специалист ты или нет?
– Тебе так плохо, Вик?
– Дай поцелую! Все у меня нормально.
– Ты вызывающе себя ведешь, потому что тебе больно. Я знаю, ты ко мне испытываешь теплые чувства. Зна-ю! Воспринимаю эти твои инсинуации не как личное оскорбление, а как крик о помощи.
– Иди в жопу, – устало произнес Вик.
– Понятно. Чего тут непонятного – все понятно. Если тебе понадобится мое участие, ты знаешь, как меня найти.
– Дай поцелую!
– Вик, иди поспи.
– Ты не уедешь?
– Я всегда буду рядом. А сегодня мы совсем близко, на одном острове, – сказала Орлет, помогая ему встать.
– Я очень далеко, Мойра. Хочу быть очень далеко.
– Как ее зовут?
– Она взрослая. Взрослая женщина. Вы, взрослые бабы, такие сложные! Я заметил, как только у вас появляются дети, сразу все меняется. Где та легкость? Куда она, мать ее, девается?
– А-а-а-а-а, – протянула Орлет, взяв Вика под руку, – по-твоему, дети появляются только у женщин? Пойдем, Вик. Тебе нужно отдохнуть. Мы потом с тобой побеседуем. Меня эта тема очень интересует.
– Я не буду с тобой разговаривать. Разговаривай с Адамовым. Слушай, точно! Поговори с ним. Тебе скажу – больше никому. Я ведь убить его хотел.
– Ага. А заодно и всех, кто рядом.
– Я не шучу сейчас. Я вообще никогда не шучу.
– Знаю.
Орлет довела Ганнибала до дверей виллы и тихонько подтолкнула ко входу.
**Конечно, я знала. Я знала, что Вик не шутит. Он часто прикалывался, смешил всех. И это смешное было правдой. Такой очевидной правдой, такой узнаваемой, что было ужасно смешно. Порой до слез. А по поводу убийства Адамова – это тоже не было шуткой. Это то, что Вик чувствовал тогда. Да. Я могу рассказать. Но это будет не очень… странно будет. Ладно, я не стану себя контролировать. Я попробую… Треснувшая кожа, сухая, раскаленная, стонущая. Тысячи тонких иголок, впиваясь и вворачиваясь, медленно прочищают себе дорогу, разрывая сосуды и причиняя тянущуюся длинным шлейфом боль. Огромный поверженный зверь, весь в кровоточащих ранах, с запекшейся, слипшейся кровью в поблекшей шерсти. Сердце, разрезаемое на кусочки тупым ржавым ножом… вот это. Он чувствовал это. И я чувствовала то же. Несоответствие. Несогласие с тем, что происходит. Внутреннее сопротивление при внешней покорности. Я не знаю, как у него хватало сил на то, чтобы просто жить.**
– Такая загадочная.
– Такой внимательный, – наконец-то, такой внимательный! – Пока, Вик. Иди.
Ганнибал не сопротивлялся. На ватных ногах, согнув спину, уходил мужчина, часть ее жизни, часть ее ментального поля. Один, как отражение внутренних процессов чего-то большего, происходящего в отдельно взятой стране, в отдельно взятом человеческом сообществе. Я не могу этого не замечать. Не могу. Мы прогнили и сдулись. Среди нас нет героев. И даже те, кто мог бы противостоять этой нами же рожденной, пакостной, разлагающей, предпочитают быть поглощенными ею. Пока не поздно, пока нас всех по одному не затянуло в эту яму, нужно ее зарыть. Зарыть и отыскать путь.
