Гроф: Действительно, почему была принята именно эйнштейновская интерпретация результатов исследования перигелия Меркурия во время солнечного затмения? Ведь и она не давала абсолютно точных прогнозов, она всего лишь была ближе к реальным результатам опыта, чем то, что можно было вывести из ньютоновской модели.
Ласло: Даже на основе ньютоновской физики можно было предсказать практически те же данные, если бы взяли на вооружение баллистическую теорию света. Предположим, что свет, будучи потоком фотонов, имеет массу. В таком случае, в силу закона гравитации фотоны должны притягиваться к массе Солнца и других небесных тел. Получилась бы такая же искривленная траектория, как та, которую выводят на основании предположения об искривлении пространства или пространства-времени.
Гроф: Так почему же была принята теория Эйнштейна, а не Ньютона?
Ласло: В конечном счете, представляется, что это произошло благодаря чему-то, что является для науки почти эстетическим фактором, а именно – простоте и стройности. Здесь речь идет о простоте и стройности математического аппарата физической теории. В пространственной теории относительности, впервые выдвинутой Эйнштейном, уравнения движения остаются инвариантными даже в случае ускорения движения. Благодаря знаменитым «релятивистским инвариантам», уравнения выводятся с неизменным постоянством и стройностью. Когда на стыке столетий наука столкнулась со странными явлениями, в том числе с излучением черного тела, физикам для спасения достоверности своих теорий не пришлось добавлять допущений с натяжками и изобретать новые постулаты.
За несколько столетий до этого похожий подвиг совершил Коперник своей гелиоцентрической теорией. Он отказался от эпициклов, добавленных к эпициклам, которые нужны были астрономам, чтобы сохранить достоверность старой геоцентрической астрономии. Коперник был убежден, что природа любит простоту. Разумеется, ученые и сами любят ее в своих теориях, которые и без того слишком сложны, чтобы усложнять их сверх необходимости. Это одно из самых важных соображений, играющих роль при принятии новых теорий в современной науке.
Рассел: Меня всегда очаровывали аспекты простоты и инвариантности устройства вселенной. Я начинал свою научную деятельность математиком. К этой дисциплине меня привлекла ее простота и красота. Для меня явилось настоящим откровением то, что существует одно-единственное базовое уравнение, лежащее в основе механики всего физического мира. Все сводится к той или иной форме эйлеровского уравнения, или к тому, что на более доступном языке называется волновым уравнением. Это очень простая, но чрезвычайно мощная формула. Она применима и к колебанию маятника, и к динамике внутриатомных процессов, и к распространению света, и к движению планет. Она поразительно проста и поразительно красива. Если бы в тот период меня спросили, есть ли бог, я бы ответил, что бог – в математике.
Но еще удивительнее тот факт, что математика, представляющая собой порождение человеческого разума, имеет какую-то связь с физической реальностью.
Гроф: Эту способность математики моделировать явления в материальном мире можно было использовать в качестве главного аргумента против картезианского раскола между res cogitans и res extensa – между разумом и материей. Как, при наличии такого раскола, система, являющаяся продуктом психики, может точно и аккуратно предсказывать явления в совершенно иной сфере?
