– Джонатан… чайка Джонатан… слушай, у вас тут всегда так?
– Что всегда так? – я даже огляделся.
Ничего странного не было. Состав рассыпался по сцене, расхватав бутылки с водой, девочки убирали волосы, ребята переодевали футболки, кто-то шнуровал обувь, кто-то валялся на досках, кто-то звонил по телефону. Хореограф смотрел видео и что-то объяснял солистам.
– Твоя работа вся как в этой песне? – она наконец посмотрела на меня в упор. Ее уже так сильно трясло, что я попытался посадить ее за руку на кресло, – ну ладно, ладно, себе на руки, – но она вывернулась как неживая и примерзла к месту.
– Ты о чем? – я не понимал, но раздражение накатывало. – Что в песне? Гулянка в двадцать? Нет, мои двадцать были не такими, как ты знаешь.
– Откуда я знаю?
– Как откуда? – ничто не выводило меня из равновесия так, как отсутствие конкретных вопросов, не говоря уже о том, что я и вопроса не слышал. – В двадцать я еще в Питере жил.
– И как ты там жил? – она снова смотрела мимо меня и руки прижимала к спинке кресла, как будто я пытался ее оторвать.
Тут до меня дошло, о чем она спрашивает, и впервые я обрадовался, что никто, кроме Марты, не говорит на русском языке.
– Отличная тема. Давай мы ее дома обсудим.
– Где дома? – она на ходу теряла голос, а перерыв уже кончался, и хореография потихоньку выстраивалась в линии.
– Ну можно в койке, – у меня самого начали стучать зубы, – ты же про это спрашиваешь? Что ты хочешь узнать?
– Прямо-прямо не такие у тебя были двадцать?
– Нет, не такие, я два раза сказал!
– А двадцать один? – она улыбнулась вдруг, и это очень помогло мне удержаться от резких движений.
– А в двадцать один у меня уже была ты.
Я надеялся, что разговор окончен, но она тронула меня за плечо жутко беспомощным и деревянным жестом.
– Почему так? Не может быть. Почему?
– Что почему? – вся эта сцена показалась мне каким-то плохим квадратом репетиции, и даже захотелось проснуться. – Почему у меня никого не было? Ты вот прямо тут у меня на работе хочешь поговорить об этом?
– Ничего такая у тебя работа, Джонатан, – стиснула зубы Марта, и я вдруг понял, что она злится. – Менять тела и руки. Три часа подряд.
– Знаешь что, – сказал я, косясь на сцену, потому что шли последние минуты перерыва, – у тебя тоже никого не было. И? Давай я этим повозмущаюсь.
– Ну, я старообрядец, – сказала она с гордой усмешкой. – Меня не так воспитали.
На этом месте у меня в голове полыхнула молния. Ее не так воспитали, поэтому она стоит здесь посреди Парижа на нашей репетиции и спрашивает, чем я таким был занят в двадцать, что у меня никого не было. И говорит, какая счастливая у нее была жизнь, что у нее никого не было и пятью годами позже. И все это у меня на работе, когда я ничего не соображаю в этой песне, ничего не соображаю в этом Париже, и еще у меня отчаянно болит колено. И это у меня спрашивает человек, который по трое суток может не говорить ни слова и первый сам вообще никогда не начинает разговор.
– Марта, – у меня самого начал пропадать голос от бешенства, – а знаешь, меня тоже не так воспитали. А если хочешь спросить, как меня воспитали, то давай потом, а сейчас давай я пойду тела и руки поменяю, а то это моя работа. Вон посмотри, нас семнадцать человек там стоит, и у всех такая работа.
– Ты мне врешь, – упрямо сказала она, глаза у нее стали мокрые, но она это явно не чувствовала, – у тебя пресс, хвост до локтя, глазищи и что угодно еще. Как это у тебя никого не было.
