Рильке:
Я испытываю неописуемое доверие к тем народам, которые пришли к Богу не через веру, а обрели Бога благодаря своему родовому укладу – в своих корнях. Например, евреи, арабы, в какой-то степени православные русские – и, в иной форме, народы Востока и древней Мексики.
Толстой:
…прием обмана веры состоит в том, <…> что существует другое, более надежное [чем разум] орудие познания: откровение истины, передаваемое богом непосредственно избранным людям при известных знамениях, чудесах, т. е. сверхъестественных событиях, подтверждающих верность передачи.
Иисус сказал:
Бросьте храм этот, я в три дня возбужу новый, живой храм Богу.
И иудеи сказали:
Как же ты сделаешь сейчас новый храм, когда этот строился сорок шесть лет?“. И Иисус сказал: „Я говорю вам про то, что важнее храма.
Рильке:
Бог – это [их] происхождение, а значит, и [их] будущее.
Толстой:
Вы бы не говорили этого, если бы понимали, что значат слова пророка:
Я, Бог, не радуюсь вашим жертвам, но радуюсь вашей любви между собой. Живой храм – это
когда они любят друг друга.
•
Рассуждения Р. М. Рильке (из письма Ильзе Блументаль-Вайс, 28 декабря 1921 г.) с комментариями Льва Толстого
Рильке:
[И всё же] Для других он – нечто отвлеченное, нечто, от чего эти другие бегут или к чему устремляются как совсем неродные или как люди, которые стали отверженными, и поэтому им всегда нужен заступник, посредник, тот, кто переведет их кровь, лепет их крови на язык Божества. То, чего добиваются эти народы, и есть та самая «вера»; они должны убеждать и приучать себя принимать за истину то, что является подлинным бытием для народов, нисшедших от Бога, и по этой причине все религии уверовавших так легко скатываются
Толстой:
…я прошу <…> помнить что то, что отталкивает <…>, и то, что представляется <…> суеверием, не есть учение Христа; что Христос не может быть повинным в том безобразном предании, которое приплели к его учению и выдавали за христианство…
Рильке:
Религия – это нечто бесконечно простое, бесхитростное. Это не знание, не содержание чувства (ибо всё это заложено с самого начала, когда человек только вступает в отношения с жизнью), это не долг и не самоотвержение, это и не запреты: но в в бескрайнем пространстве вселенной это направленность сердца.
Толстой:
[С недавних пор] я смотрю на христианство не как на исключительное божественное откровение, не как на историческое явление, – я смотрю на христианство, как на учение, дающее смысл жизни. <…>
Рильке:
Какой бы путь ни избрал человек, он может сбиваться с него то вправо, то влево, спотыкаться и падать, и вновь подыматься; он может поступать дурно с одними и страдать от несправедливости других; здесь с ним жестоко обошлись, а там он сам затаил в себе злобу, стал жестоким и несправедливым – всё это переходит в великие религии, сохраняя и обогащая Бога, который является их центром.
Толстой:
Я находился в положении человека, который бы получил мешок вонючей грязи и только после долгой борьбы и труда нашел бы, что в этом мешке, заваленные грязью, действительно лежат бесценные жемчужины; понял бы, что он не виноват в своем отвращении к вонючей грязи и не только виноваты, но достойны любви и уважения те люди, которые собрали и хранили этот жемчуг вместе с грязью.
Рильке:
И даже человек, живущий на самой периферии этого круга, причастен этому могущественному центру, несмотря на то, что он лишь однажды, возможно, в момент смерти, повернулся к нему лицом.
