И ему поблазнилось, что отец с товарищами где-то по той Волге и плывут сейчас.
Все двоилось в глазах мальчика.
Не отдавая себе отчета, он взялся за веревку и качнул язык среднего колокола, качнул сильнее, и тот соприкоснулся с краем, и воздух тихо завибрировал. Мальчик тронул язык другого, поменьше, и нежный звук с колокола потек, воздух как будто засеребрился. Уже не в силах остановиться, мальчик потянулся к языку самого большого колокола, вздынул его раз, другой, третий – наконец тот рокотнул, густой бас его кругло покатился во все стороны. Густой, грозный, величественный. Грудь мальчика содрогнулась, глаза стали горячими, ладони вспотели. Такой-то силы, вдруг подумалось ему, не было у прежней веры – веры беззубой, сморщенной бабки Белухи. Колоколен они не строили на горах Вержавских, а все по закутам дымным кобь свою справляли, аки то баил батька.
Тут позади послышалось тяжелое дыхание, кто-то поднимался по скрипучим ступеням.
Мальчик оглянулся.
На площадку выходил тучный рыжий монах Леонтий.
Он возмущенно глядел на Сычонка, утирал рукавом потное лицо в веснушках, обрамленное стружками бороды. Мальчик отступал медленно.
– Фуй… Ты чего обаче[139]? – отдуваясь, спросил Леонтий. – Баловаться тут восхотел, таль[140] неразумения? Упадки вилавые[141]?.. У кого тому выучился? Али чего? Кто надоумил? Фуй…
Сычонок глядел на него, отойдя уже к самому краю площадки.
Леонтий утирал пот.
– Время-то… оно… и как раз, пора перезвон учинить… – говорил он. – Но убо[142] я же звонарь?..
Мальчик кивал и уже бочком пробирался к спуску. Леонтий вел его взором выпуклых голубых глаз. И когда Сычонок уже готов был юркнуть вниз, окликнул его:
– А ты… погоди-ка, уньць!.. – Он поманил его пухлой ладонью. – Поди сюды.
Мальчик с робостью приблизился.
– Не боись, не прибью, – сказал рыжий Леонтий. – Ты прежде не звонил?
Сычонок помотал головой.
– Угум… А с чего ж тебя вдруг разобрало-то? А? Али рачение нашло? Ну, сознавайся? Засвербило в дланях-то?.. Глаголь. – И рыжий прихлопнул себя по черной шапочке. – Ха, балда. Ты-то баить и не умеешь… А он вот, батюшка, вместо тебя и побаит, ну? Держи.
И Леонтий дал ему веревку самого большого колокола.
– Потяни, потяни хорошенько!
Сычонок дернул и еще раз сильнее, и колокол сразу ответил басом.
– Не! Сразу не леть! Ты его разогрей-то с тщанием, побаюкай сперва, сице, дабы он не кричал, не ревмя ревел коровой, а… – и тут Леонтий провел ладонью по воздуху, – пел. Разумеешь? Пел.
Мальчик кивнул.
– Ну, давай. Чтоб он языком едва-едва коснулся губы-то, – сказал Леонтий и дотронулся до края колокола и быстро проговорил, перечисляя и показывая на те или иные места колокола: – Се губа, се талия, се поясок, се голова, се корона, се хомут.
И Сычонок начал медленно раскачивать тяжкий круглый язык. И ему чудилось, что он не только колокол этот качает, а еще и колокольню, церковь, кельи, поварню с трапезной и само небо с солнцем. И колокол неожиданно нежно, хотя и басом, пропел.
Леонтий аж засмеялся и потер пухлые ладони. Глаза его блистали.
– Ишшо, ишшо! – сказал он. – Хотя и не время, но… можно. Запомни: сей батюшка-колокол – праздник.
И мальчик снова заставил этот колокол сказать свое какое-то устало-задушевное, бережное слово.
– А теперь вон, – указал Леонтий на колокол поменьше. – Он – воскре-се-е-ние. И такожде не время… но давай уж.
Сычонок и его заставил петь так же благозвучно. Леонтий в голос засмеялся.
