– Винсент часто рассказывал, что видит их двоих, бредущих по берегу моря в виде человека и собаки. Взъерошенный пес – это его характер, жизнь животного – это его жизнь. Человек – это определенное положение в обществе, это фирма и достаток, участь собаки – голод и нищета. Человеком был его брат Тео, роль собаки художник добровольно выбрал сам… Конечно, я не хочу сказать, что у нас было именно так, но Маринка даже специальность выбрала крепкую, надежную, основательную. Она стала врачом, а я вот долго искала свою нишу, пока не нашла. Сейчас у меня уже все хорошо. Я переехала в Москву, у меня есть работа, небольшая мастерская, я выставляюсь, мои картины покупают. Это не всемирная слава, но и я не Ван Гог. Хотя пример, наверное, неудачный. В некотором смысле я его лучше. Он за всю жизнь продал только одну картину и никогда не мог обеспечить себя… – она улыбнулась, довольная собой.
Когда мы расставались с сестрой в студенческие годы, я уже научилась жить без нее. Сумасшедшая творческая среда, в которую я попала, затянула меня сразу. И все же иногда мои картины были безумными – так я выражала свою тоску. Две женские фигуры можно было увидеть в самых разных обстоятельствах: они смотрели друг на друга через окно, видели себя в зеркале, в речной глади, во сне, в уходящей волне, за туманным горизонтом. Потом мой рисунок становился лучше, крепче, хотя та тема меня не отпускала, нежность и мистичность сохранялись. Я часто спрашивала себя: чем я заслужила такую сестру?
Эмма думала, что это очень похоже на безумие и одержимость, но говорить ничего не стала. У нее же нет сестры, она не творческий человек, и откуда ей знать доподлинно, какие страсти бушуют в голове ее собеседницы и что является нормой, а что – недопустимым отклонением?.. Вслух она ничего не сказала, но Ирина, похоже, все поняла.
– Конечно, если хочешь, можешь назвать это безумием, хотя всему можно найти рациональное объяснение. Мы с Мариной всегда являлись единым целым, часть ее души осталась во мне. Когда на меня находит тоска, я рисую нас двоих. Таких рисунков у меня накопилось множество.
Вино уже закончилось, время перевалило за полночь. Воодушевленная Ирина сейчас выглядела уставшей и измученной болезненными воспоминаниями. Эмма чувствовала себя отчасти виноватой: из-за нее Ирина вспоминала то, что причиняло ей боль. Ей назначено было быть художником – и это ясно, как Божий день. Больше к сказанному добавить было нечего.
Эмма думала, что дружить с ней было бы тяжко. Ничего, кроме собственных переживаний, ее не беспокоило. Ирине хотелось высказаться, очиститься – Эмма идеально для этого подходила на правах слушательницы. Временной слушательницы. Дружить с ней в обычной жизни не получилось бы: Ирину мало заботило чужое время и состояние. Немного жаль, она чем-то напомнила Эмме дядю Толю, но при большом сходстве они все же были совершенно разными людьми.
Следующий день принес еще несколько интересных воспоминаний о детстве Ирины, и Эмма, сама того не желая, погружалась в историю чужой жизни все глубже и глубже. Ирина извлекала эпизоды из детства и юности так, как достают безделушки из старой ценной для тебя коробочки, хранящейся под кроватью. Вот мелкий отполированный морем камешек, рыжий, в шоколадную крошку. Вот билет на концерт любимой группы, доставшийся совершенно случайно. Нечаянная радость, подарок судьбы. Вот маленькая игрушка – брелок, подаренный парнем в десятом классе. Все вместе это мало что значило для человека постороннего, непосвященного, но для нее представляло большую важность. Она извлекала эти воспоминания, рассматривала со всех сторон и бережно укладывала обратно, и никто, кроме нее, точно знать не мог, так ли все было на самом деле или ей всего лишь это казалось.
