– Многие уже успели не раз выскочить замуж, развестись и обзавестись детьми. Я их жалела: бессмысленная жизнь, убогое существование. А они, наверное, с сожалением смотрели на меня: одинокая тридцатилетняя несчастная женщина, возомнившая себя художником, но я-то знала: мой час обязательно придет… Помнишь фразу: «На встречу с одноклассниками я не хожу – устала от них еще в школе». Это определенно про меня! – она рассмеялась.
Даже родители считали ее выбор ошибочным. Единственным близким человеком, кто ее всегда поддерживал, была сестра:
– Знаешь, мы всегда были связаны необъяснимой мистической связью. В семье ее считали более разумной и сдержанной. Я со своими подростковыми метаниями и дальнейшими поисками себя в искусстве вызывала раздражение. Помню какое-то странное сиротское чувство при живых-то родителях. Сестру я очень любила, и когда ее отправляли в лагерь или к родным, а я ехать отказывалась, я бродила по улицам совершенно разбитая и встревоженная. Я ощущала, что у меня забрали что-то важное, самое главное. Миру я не доверяла и все время ждала от него скрытого подвоха. А вдвоем с сестрой мы составляли единое целое. Никогда больше, чем на час, мы не ссорились, без нее я просто не могла существовать. Я потом много читала о необъяснимой связи, о которой рассказывали близнецы.
– Что?.. Да, мы очень похожи. Я и в Полинке вижу наши общие черты. Я и назвала ее так намеренно… чтобы мы все трое составляли единое целое: Марина-Ирина-Полина… А у тебя есть сестра, Эмма? Ах, да, я уже спрашивала… – рассеянно сказала Ирина.
Эммочка, с детства боявшаяся всяких гадалок и гороскопов и стыдившаяся этого, испытывала между тем смутное влечение к разного рода мистике. Ирина была из тех, кто погружался в это полностью, абсолютно, верил в знаки и совпадения, воздушные и водные стихии.
– Я всегда рисовала нас двоих, даже тогда, когда еще не умела это делать. Помнишь, я рассказывала про мой первый этюдник? Однажды мама увидела мои наброски. Две женские фигуры шли по дороге, взявшись за руки. Ее это почему-то очень встревожило, она испугалась того, что мы уходили в неясную даль, а я вот ничего дурного в этом не видела. И таких рисунков было много. Как-то раз я изобразила двух младенцев в материнском чреве, держащихся за руку, и спрятала этот рисунок подальше от матери. Она нашла и долго меня ругала: найди, мол, что-то более интересное, положенное твоему возрасту. Я всегда была странной, это точно. Однажды после похорон деда я совершенно неосознанно вывела ручкой на листке в клетку аккуратный холмик с крестом, низкую оградку и склонившуюся над могилой ивушку. Мне она показалась единственным подходящим к такому сюжету деревом: она же плакучая!.. Мама боялась этих моих странностей, потому что дети моего возраста рисовали мишек и принцесс, а не младенцев в материнском животе и уж тем более не кладбище.
Эмма загадочно улыбнулась: вспомнила своих неудавшихся принцесс и свой кособокий домишко, сопровождавший ее всю жизнь и почти не меняющийся. Однако Иринины странности напомнили ей и другую историю: необычайно крепкую связь Ван Гога с его братом Тео. Те хотя и не были рождены в один день, все же сохраняли близость до самого конца. Один – несуразный, беззащитный, ищущий тепла, любви и одобрения художник, а другой – твердо стоящий на ногах служащий. Брат всегда содержал Винсента, вытаскивал из разных неприятностей, лечил и поддерживал. Ирине этот пример очень понравился, она с жадностью за него ухватилась, как за прекрасное подтверждение ее точки зрения, ее мистической связи с сестрой.
