– А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб – и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.
– А ты – нужен. Посмотри – полный зал!
– Это от того, что я – оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер… И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой… Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):
– Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.
– А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка – гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.
– Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом еще в школе все начинал. И они смотрели мне в рот. Мы репетировали по подвалам, по каким-то стремным ДК. А потом я служил в армии, "закосить" не вышло. Но не поумнел и, вернувшись, снова принялся за старое. И не было никакого просвета – ты же помнишь те времена. Помнишь дядю Севу? Это ведь, по-моему, уже при тебе было.
– Да, – кивнул Ром и на лице его появилась чуть ли не мечтательная улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая, наверное, одно и то же. "Дядя Сева" – так мы прозвали инструктора "по идеологии" горкома партии Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными руками вызывал нас "на прием" в четверг каждой недели и по-престольному гыкая (это когда "г" звучит почти как "х"), глаголил: "Ну что, граждане рокеры, долго ли еще будете порочить советскую молодежь в собственном, понимаете, лице? Будить подавленные нашим коммунистическим, понимаете, воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?" И так он это говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно все просекает. Но он – выполняет свой долг. "Гражданский". И мы тоже все понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот только периодически нас – то одного, то другого – гнали с работы или из института, или из комсомола, или еще откуда-нибудь. Это когда от дяди Севы приходила очередная телега. А потом все стало проще: потом нас уже неоткуда гнать…
Я очнулся от воспоминаний первый:
– Но вдруг времена стали меняться: вылезла "Машина", потом – "Аквариум", а где-то в 87-м – уже кого только не было. И – все двери открыты. Рок – в фаворе. На экранах – "Асса". А я – выдохся. Я слишком привык быть в андеграунде. Вот тогда-то я и нашел тебя и притащил в команду. И наблюдал, как без меня вы сразу поперли вверх, словно балласт сбросили. А меня всего ломало: я хотел быть с вами, я хотел играть. Как мне было больно… Но "эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки…" Я и был – та севшая батарейка. Ром глядел на меня, не скрывая удивления:
– А ты не врешь?
– Зачем я тебе буду врать?
– А на вид-то ты всегда был – законченный мажор.
– А что мне оставалось делать: не можешь летать, умей хоть ползать. Чем я с успехом и занимаюсь.
– Но ведь у тебя в газете мазь круто пошла…
– Ты просто не в курсе. Я целый год маялся по редакциям. Ты понимаешь, мы ведь жили в своем замкнутом мирке. Что я знал? Немного – общагу, немного – казарму, а, в основном-то, – флэты, тусовки… Кому это все надо? И везде мне давали "от ворот поворот". Да и самого меня, кроме музыки, не интересовало ничего. Но я не ныл, как ты, я искал выход. И я нашел его. Я – с вами, я вновь нужен вам. Меня читают. Я не сдаюсь. Кроме того, у меня есть Ленка; она не бросила меня в самые трудные времена. А сейчас у меня есть еще дочь… Ром уставился на меня:
