И этот порядок теперь деятельно вколачивали в головы и спины братья царя: Николай Павлович, получивший командование Первой гвардейской пешей дивизией, и Михаил Павлович, командир Первой гвардейской пешей бригады. Первый был всем доволен в строевом отношении, зато усмотрел много упущений в ведении полкового хозяйства и требовал отчетов по любым расходам; второй, напротив, входил во все подробности обмундирования, выправки и щегольства, сделал своей Библией уставы и был беспощаден перед фрунтом. Оба еще не видали настоящей войны, воспитывались бездушным немцем Ламздорфом – любимцем императора Павла и цесаревича Константина, двух великих экзерцисмейстеров, – и в свои двадцать с лишним лет продолжали играть в солдатиков, искренне убежденные, что у тех нет ни чувств, ни мыслей.
Самым обидным было то, что на окраинах великой империи дышалось вольготней, чем в сердце ее. Александр Павлович поддержал желание эстляндского дворянства освободить крестьян, примеру Эстляндии последовали Лифляндия и Курляндия, поляки получили конституцию, а русские – только обещания. В шестнадцатом году, воодушевившись примером эстляндцев, помещики Петербургской губернии пожелали обратить своих крепостных в вольных хлебопашцев и начали собирать подписи; из этого ничего не вышло: царь выразил им свое неудовольствие. Два года спустя, после варшавской речи Александра, князь Вяземский составил проект русской конституции и переслал в Петербург Николаю Тургеневу (ученику славного Генриха фон Штейна, отменившего крепостное право в Германии), прося его «завербовать несколько высокопревосходительств», которые, по меньшей мере, могли бы произвести разведку боем во дворце. Тургенев принялся за дело: сочинил записку, доказав в ней, что рабство в России не было водворено законом, а приписание крестьян к земле свершилось постепенно по праву сильного, стало быть, покончить с этим нетерпимым положением должно правительство, и государю вручил ее граф Милорадович. Император прочитал, одобрил, пообещал «сделать что-нибудь». Потом граф Воронцов с князем Меншиковым подали ему записку об учреждении общества, которое занялось бы рассмотрением важнейшего государственного вопроса об освобождении крестьян. Эта записка держалась в тайне; даже Карамзин не знал, что Вяземский, его воспитанник, в числе подписавших.
Общество! Это слово пугает царя больше всего. В Европе он хочет казаться либералом, а в России поступает как самодержец. Первый после Бога! Слово «общество» для него равносильно слову «заговор».
Наверное, ему является по ночам призрак отца, убитого гвардейскими офицерами. Иначе с чего было запрещать артели наподобие семеновской, в которых не было ничего крамольного? Офицеры совместно нанимали квартиры, питались в складчину, помогали друг другу деньгами, ведь на одно жалованье в столице не прожить, особенно если ты гвардеец. За последнее время гвардия разрослась в несколько раз, аристократию разбавили «бурбонами» – офицерами, выслужившимися из унтеров во время Заграничных походов. Экономя на всем, они набивались вшестером в квартиру, предназначенную для двух человек, обедали пустыми щами и кашей, а по вечерам сидели дома, вместо того чтобы ездить в театр или в собрания, – берегли мундир… Голодными повелевать легко.
Есть и еще одно страшное слово – просвещение. Засвети в темноте лампу – и вещи предстанут тебе совершенно иными. Слепой сделается зрячим, ему уже не нужен будет поводырь. Потому-то ценители игры носков при маршировке не любят игры ума. И если бы в потемках пребывало только простонародье! Множество дворян, не имея состояния, лишены средств к образованию. Не зря Фонвизин завел училище для своих подпрапорщиков и нанимает для них учителей…
