– К чему вы все это говорите, отец?
В сумерках Де Ветте казался старше, чем при ярком свете; его изборожденное ранними морщинами лицо выглядело усталым, но умные серые глаза смотрели живо и проницательно.
– Вам не кажется странным, что самодержца не пугают конституции, утвержденные государями, по принуждению или без? Разумеется, нет. Пока конституция не выражает волю народа, лишь от монарха зависит, соблюдать ее или нет, сколько бы раз в ней ни упоминалось слово «свобода».
– Но мы и есть народ, отец! – горячо возразил ему Карл. – Вы же видели сегодня утром! И мы будем добиваться истинного освобождения…
– Как? Еврейскими погромами?
Заметив, что возница перестал напевать себе под нос и как будто прислушивается к их разговору, Де Ветте приложил палец к губам. Но потом все же добавил на латыни:
– Прошлое чудовищно, настоящее скверно, но будущее, которое вы нам готовите, – пугающе.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея.
(А.С. Пушкин. «Деревня»)
Вечером собрались на квартире Яфимовича. Денщик принес все стулья, какие только были; хозяин устроился на слегка продавленном диванчике, облокотившись о потертый зеленый валик и закинув ногу на ногу, Муравьев-Апостол – у секретера, рассеянно листая «Сын Отечества», остальные – кто где. Вадковский, примостившийся на круглом стульчике у небольшого пианино, начал было наигрывать что-то одной рукой, но Казнаков попросил его перестать. Ермолаев снова вскочил и начал ходить по комнате, скрипя рассохшимся паркетом; Щербатов, сидевший верхом на стуле, положив руки на спинку, а голову на руки, молча следил за ним взглядом; Казнаков поморщился. У него опять разболелась голова: напоминала о себе пуля, полученная при Пирне; полковник уже испросил себе отпуск для лечения. Перед гравюрой императора Александра в мундире Семеновского полка Ермолаев остановился.
– Божился! – воскликнул он. – Образ хотел со стены снять! Сей же час, говорит, готов присягнуть на Евангелии!
– Но нам-то ты веришь? – устало спросил Платон Рачинский.
– Вам – верю! – резко повернулся к нему Ермолаев. – Но у меня в голове не укладывается! Как, зачем? Ведь он честь свою… Нам-то что делать?
– Пойти к нему всем вместе и объясниться, – предложил Муравьев. – Либо он прекращает свои оскорбления и удерживает себя в рамках приличия, хотя бы перед строем, либо…
– Зачем же всем? – не согласился с ним Яфимович. – Я полагаю, достаточно батальонных командиров. Полковник – человек у нас новый, характера неровного, в визите всех офицеров он может усмотреть демонстрацию… фрондёрства. Пойду я с Казнаковым… хотя лучше с Вадковским и с Обресковым. Кстати, где он?
– Мимо театра ехал, долго ли заблудиться? – ехидно вставил Кашкаров, с трудом втиснувшийся в кресло.
Тухачевский усмехнулся: все знали, что это неказистый Кашкаров прижил дочь с актрисой Асенковой, тогда как Обресков, полковой донжуан, остепенился, женившись на дочери генерала Шереметева. Однако от ядовитых замечаний воздержался: капитан Кашкаров был самым старшим по возрасту из всех присутствующих, только ему да Яфимовичу перевалило за тридцать.
В прихожей послышался шум, потом дверь распахнулась, и появился Обресков – высоченный, прямой как палка, с темной тучей волос вокруг бледного лба и взглядом жестокого красавца.
– Bonsoir, Messieurs[2], – произнес он небрежным и слегка удивленным тоном, словно не ожидал увидеть здесь целого собрания.
