Павел сделал последнюю затяжку, раздавил окурок каблуком сапога. Ему говорили, что Оксана – девушка дворянских кровей, заносчивая и независимая. Да он и сам чувствовал иногда, что они не подходят друг другу. Даже работа в буфете нарпита была не по ней: ей бы на балах кружиться, на приёмах красоваться, а не булочками с изюмом торговать.
Но время балов и приёмов безвозвратно кануло в прошлое! Набирала силу новая жизнь. И Павел искренне верил, что их любовь окажется выше подобных мелкобуржуазных пережитков, что Оксана откажется от этих… штучек, преодолеет в себе чуждые замашки, образумится, поймёт…
Не отказалась. Не образумилась. Более того – наступила на его самую больную мозоль! Да, случалось, Павел выпивал с мужиками из депо. Но не просто так – по поводу! У кого-то сын родился, у кого-то бабка столетняя померла – сам бог велел опрокинуть по паре стопок. Ну, случалось, пару раз напивался до поросячьего визгу.
Оксане это было известно. Но зачем же такие слова говорить?!
И всё-таки: может, не стоило там, в кинозале сразу вываливать всё на её симпатичную белокурую головку? Да что сейчас об этом! Дороги назад, скорее всего, нет. А значит, не стоит и жалеть о случившемся.
Ему приказала партия, а приказы, как известно, не обсуждают.
То, с чем он столкнулся в совхозе «Заветы Ильича», вызвало поначалу недоумение и сумятицу в душе.
Пробираясь мимо свешивающихся сапог и портянок на своё место, Павел вспомнил полные ненависти глаза раскулаченного бородача, у которого из рук пытались вырвать ребёнка. Жена бедняги после того, как у семьи в пользу образованной коммуны отписали всё: дом, землю, скот, – тронулась умом, ползала на четвереньках в грязи, повторяя то и дело «Недалече… за лесочком… на пригорочке крутом…»
Хозяина семейства ждала дорога дальняя, и плачущий на его руках ребёнок казался единственным, что ещё оставалось у него. «Не отдам, ироды! Не отдам, антихристы! – рычал он, отпинываясь от окруживших его коммунаров. – Не получите, мракобесы!»
Всё решил удар рукоятью нагана по затылку. Бородач рухнул ничком, намертво придавив огромным телом младенца, плач которого мгновенно прекратился. Павел тотчас кинулся спасать ребёнка, но его резко остановили: «О кулацком семени печёшься, тысячник?! Негоже! Тебя не затем сюда прислали. Плюнь и разотри!»
Той же ночью в пятистенной избе, утирая редкие слёзы на щеках, он твердил себе: «Это неизбежные перегибы, без этого нельзя… Скоро наступит облегчение, вот построим… лучшую жизнь… И всё сразу же будет по-другому! Обязательно будет… Надо лишь немного потерпеть».
Чуть позже он усвоил, что кулак – потому и кулак, что сделан из другого теста. Пытаться перевоспитывать его бесполезно, новых революционных идей хозяйствования он никогда не поймёт. Пока жив – будет мёртвой хваткой держаться за свой скарб. Поскольку прикипел – не отодрать. Значит, не стоит и пытаться. Бессмысленно!
Раскулачивать и точка! И весь разговор!
Небо над Коротково напомнило застиранное платье, которое частенько надевала когда-то его мать. Ей уж точно было не до шевиота с крепдешином: надо было как-то кормить четырёх подрастающих пацанов, пока муж мотался машинистом по городам и весям.
Одноэтажное обшарпанное здание с вывеской «станция КОРОТКОВО Уральской железной дороги» навевало такую тоску, что хотелось тут же запрыгнуть в набиравший скорость поезд и ехать дальше. Однако едва состав скрылся из виду, тёплый августовский ветер принёс откуда-то с полей запах медуницы и скошенного клевера, и на душе у Павла потеплело: запах напомнил о детстве.
