– Выражение такое, мол, кому-то досталось, а кому-то не повезло.
– Ааа…, а я уже подумал, как у Оксанки дома, сафьяновые с шитьём и с загнутыми носами.
Алекс не ответил.
– Слушай, а чего вы такие здоровые с братом, – решил сменить тему я. – Вроде и бабушка, и мама, и отец ваши, все среднего роста, а Лёха, твой, хоть и младше тебя на год, а вымахал как бамбук китайский.
– Мы с Лёхой, наверное, в деда пошли. Я не видел его никогда, умер он, я ещё не родился. Ранен был на войне сильно, болел. Маша говорит, что высокий и крепкий был.
– Что за Маша, – не понял я.
Бабушка моя, ты же видел её сегодня.
– А, Мария Аркадьевна!
– А вы где сейчас тренируетесь? – Алекс остановился у здания областного суда, современного кирпичного, случайно затесавшегося меж старых деревянных построек.
– Перебираемся потихоньку в интернат, там база тренировочная получше, да и время не ограничено. А то, только разомнёшься, на ковёр выйдешь, уже пора милицейским освобождать. Деды дедами, а всё туда же – рывок, бросок. Бесит.
– Давай к дому двигать, завтра треня в семь утра, – развернулся Алекс. – Открытая вода у нас только рано утром, потом река собственной жизнью начинает жить. Скоро сборы у нас. Прошлый год в Ташкент ездили, на Ташканале воду вспенивали, нынче говорят за городом, часть турбазы с широкой старицей нам выделили.
– Я вот тоже собираюсь, скучно дома летом, – кивнул я. – Ладно, пошли.
– Родоки твои как к тренировкам относятся?
– А чего родоки? Родоки рады, что сынуля в подворотнях не ошивается. А, впрочем, наверное, им пофиг, где я и что со мной. Они вчера ещё в Ленинград укатили с братом моим подмышкой. Сиротствую теперь.
– Во дела, – оживился Саня. – Так у тебя хата, что ли, пустая простаивает? А он молчит, пломбиры с шалавами всякими по углам трескает. На сколько родители умотали?
– Ничего я не трескаю, – набычился я. – На двадцать дней уехали. Да и хата у меня не то, что у вас – хоромы, просто угол в коммуналке…
– Да ладно прибедняться, – ухмыльнулся приятель. – Хата есть. Двадцать дней, говоришь, пустая? Так чего ты жопу мнёшь?
– Ничего я не мну, коммуналка есть коммуналка. То одна соседка стирку затеет, то другая коридор общий по полчаса метёт. То ли дело у тебя – собственная комната…
– Комната у нас с Лёхой общая, мать с отцом, на старость лет, ещё одного оглоеда решили народить, а Маша в квартире как охранник в гостинице, с ней не забалуешь.
– Понятно. А чего ты её Машей называешь, обидно как-то.
– Да она сама нас с Лёхой попросила, не хочет, видите ли, бабкой быть. Не по чину ей, – подходя к приоткрытому окну своей комнаты, отчитался он. – Ладно, поздно уже, пойду я.
И, уже перебравшись в тёмную комнату, в спину уходящему мне добавил:
– А ты от сабантуя не отказывайся. Может, организуем чего? Рыжую позовём…
Не оборачиваясь, махнул ему рукой и молча побрёл домой.
Я улёгся на родительский диван, прижатый огромным одёжным шкафом к высокому, открытому на ночь двухметровому окну. Занавески вяло шевелились, прячась от мающегося бессонницей ветерка за старыми, рассохшимися створками. Появившаяся из ниоткуда луна, словно огромный фонарь, заглядывала в периодически смежающийся просвет занавесей. Она лениво подсвечивала скелет далёкой стройки, крыши спящих домов, кроны деревьев.
Жёлто-розовый фон оккупировал всё видимое мной пространство, делая его неправдоподобно сказочным, умиротворяющим. Я был один в этом мире цвета розового золота, приняв его правила, сроднившись с ним.
