Россия и современный мир №4 / 2013 - страница 29

А как же быть с культурой? Несмотря на кажущуюся очевидность существования российской, индийской и других великих и древних культур, вопрос этот еще гораздо сложнее и запутаннее. Действительно, что такое российская культура? Это культура русских? Но как же тогда быть с татарами, нанайцами, чеченцами и т.д.? А кто такие русские? Это люди, говорящие на русском языке? А если человек иностранец или говорит на двух или более языках? Или, напротив, не говорит по-русски, но идентифицирует себя таким образом? Список вопросов можно продолжить, но и так понятно, что язык не является достаточным признаком культуры. Да и сам язык социально обусловлен. Например, А. Миллер, иллюстрируя мысль о том, что «разрыв между крестьянами и дворянами был очень большим», напоминает, что у Пушкина родным языком был не русский, а французский [20]. Если же речь идет о национальном языке, то его природа сугубо политическая: именно государство решает, каким быть национальному языку. Инструменты общеизвестны – стандартизация и унификация, чему способствуют образование, государственная служба и другие бюрократические институты и практики [21].

Распространение национального языка создает видимость внутреннего единства культуры, общества в целом. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что на месте одной единой культуры существует множество контрастирующих субкультур и никакого внутреннего единства в обществе не обнаруживается. Его не было изначально в силу совершенно разных социально-экономических условий воспроизводства высших и низших социальных слоев и классов, составляющих общество. Например, по словам того же А. Миллера, «в XVIII веке польская шляхта очень четко знала, что она иного этнического происхождения, чем польские крестьяне. У них был такой сарматский миф. Они считали, что они господствуют над этими польскими крестьянами по праву завоевателей. Так, кстати, делали очень многие элиты в разных государствах» [20]. И оттого, что теперь все социальные группы стали говорить на одном (ставшем для всех них «родным») языке, классовые и статусные различия никуда не исчезли. В подтверждение сказанного можно упомянуть Бенджамина Дизраэли, сетовавшего в своем социальном романе «Сибилла, или Две нации» на то, что в Англии есть две нации – «богачи» и «бедняки» [6, c. 130–131]. Позднее он стал премьер-министром, но ни ему в XIX в., ни остальным его последователям в ХХ–XXI вв. культурно ассимилировать одну из этих «наций» так и не удалось. Собственно политика мультикультурализма, проводимая британским правительством в конце ХХ – начале ХХI в., демонстрирует не только отсутствие некоего единого культурного пространства на туманном Альбионе, но и нежелание господствующего класса нести социально-экономические издержки, связанные с его созданием и поддержанием. Правда, как показали недавние беспорядки в Англии, это оборачивается падением уровня безопасности для ее высших слоев и ростом социальной напряженности [9].

Если так дела обстоят на передовом Западе, то что уж тут говорить об архаичной России с ее многоукладной жизнью на огромной территории, простирающейся от Атлантики до Тихого океана. Однако против данного суждения могут категорически возразить «почвенники», подчеркнув, что Россия – это иная цивилизация, а потому архаичной по отношению к Западу она быть не может. Цивилизационный подход сегодня для многих российских обществоведов стал некой новой путеводной звездой, помогающей им в безмерном океане социального познания обогнуть «континент Истории», открытый Марксом [1, c. 87], и в то же время не напороться на острые рифы Просвещения с его опасными идеями об универсальных законах исторического развития человечества. Вот только твердой «почвы» под ногами им так и не удалось обрести. Не будем касаться проблемы многозначности понятия «цивилизация», хотя, конечно, этот факт уже сам по себе красноречиво говорит о незрелости подхода, если не о его научной несостоятельности. Приведем лишь один аргумент, сформулированный А.В. Бузгалиным: «Если мы сравним Францию эпохи позднего феодализма, с одной стороны, с Россией конца XIX – начала ХХ в. (а это период, к которому принадлежит большая часть тех мыслителей, которых цитируют “русофилы”), а с другой – с современной Францией, то мы найдем гораздо больше общего между Францией XVII в. и Россией конца XIX в., чем между Францией XVII в. и Францией XXI в.» [4, c. 5].