– Та-а-ак! П-п-улей! – Следователь взбодрился, правой здоровается с патрульными, левой в левую одного из них передает денежный комок. – П-ть м-нут ост-лось!
– Да успеем, товарищ лейтенант! Он еще десять минут стоять будет!
Это – про мурманский, проходящий. У проводников. По двадцать рэ за бутылку. Где ж еще взять? Аптеку девки уже закрыли. Можно, конечно, сходить. Ходили уже раньше. Знаем. Да далековато. И сигнализацию отключать придется. Лень, в общем.
Привезли. Сколько надо. И еще одну, от себя. На вполне ожидаемый (не в первый же раз) приглашающий жест Вениамина оперативно, не ища по сторонам, сразу же подставили к столу свободные табуретки. Аккуратненько так фуражечки на сдвинутые колени положили. Ожидают. Стремно им. Трезвые. А тут – следак пьяный. Да два доктора (уважаемые, между прочим, люди в поселке) трезвыми прикидываются. Весело.
Потянулись за «по первой». Что-то там тостанули про спирт и медиков. Типа пошутили. Сами посмеялись.
Веня отзвонился (твои здесь, у врачей, звони, если что). Еще по одной. Закурил. Даня с Левкой закурили. Патрульные (можно?) потянулись к пачке…
Ну, вот и все.
Вот и рвануло.
Вот и началось.
Ну, как же без этого разговора?! Без этого-то разговора нельзя никак. Они что, не люди? Люди. Они что, из железобетона?! Нет. Пацаны ведь еще все совсем. По двадцатнику с небольшим каждому. Всего-то. Плюс-минус.
Вот, поэтому и – от «ссука-блядь!!!» в начале, до скупой слезы на громком вздохе через нос и сквозь стиснутые зубы в конце – все, как полагается. По-людски. По-мужски. По-пьяному.
– Вы извините нас, Людмила Николаевна! – Эту фразу Людка от Вени не услышала. А увидела. На его еле шевелящихся губах. Веня Люду уже знает. К маленькому сыну его она на вызов приезжала.
– Ни-и ха-а-ачу-у-у! – Анька, приведенная с вечерней прогулки, проталкиваемая мамой через проходную кухню в комнаты, улыбается с трудом подмигивающему ей и тоже, как и Веня, не могущему говорить, отцу.
Ночью должен был пойти снег. Укрыть, закрыть, покрыть. Тихий, мягкий, белый. Холодный.
Но пошел дождь. Лужи оттаяли. Грязь тоже. Данила очнулся под утро. С какой и положено головой. Вышел из дому. Закурил. Знал, что не надо было. После третьей затяжки – бросил. Вдохнул поглубже. Тоже не надо было. Ничего хорошего не вдохнул. Сошел с крыльца. Завернул за угол. Нагнулся. Сунул два пальца в рот.
Дождя уже нет. Только с крыши на голую спину капли падают. По одной. Друг за другом. От них плечи каждую секунду вздрыгивают. Будто взлететь Даня пытается. Не отходит. Не отодвигается. Сидит на крыльце. В трусах. В расшнурованных ботинках на голые ноги. Смотрит на недалекий лес. По верхушкам деревьев взглядом водит. Вроде как читает что-то. Строчки елочные яснеют, становятся четче. Там за ними – Солнце. Вот-вот поймет Данила, что там понаписано. Вот-вот оттуда с тоскливой песней и они должны появиться. Ну, там, журавли, утки, гуси. Ну, или кто там еще отсюда сейчас сваливать-то должен?
Появляется только ворон. Тоже неплохо. Из-за леса выяснился. До опушки долетел. Выбрал самую высокую сухую и голую – понятно. Смотрит на поселок. Молчит. Данила немного с ним поговорил. Встал. Солнца дожидаться не стал. Уже повернувшись спиной, входя обратно в дом, помахал рукой. Солнцу и ворону.
На кухне, на столе сидит мышка. От входящего наутек не рванула. Только есть перестала.
2
«Пятыя висна. На Бориса и Глеба.
