Корыто наполовину с водой. К борту его под плавным наклоном досточка приставлена. Верхний край доски – над водой. На самом краюшке тоненький картонный прямоугольник махонькими гвоздочками присобачен. Что-то вроде трамплина для прыжков в воду. Досточка вся сальная какая-то, с налипшими подсолнечными шелухой и семушками. А на самом краюшке, на картонной площадочке – деликатес. Огромный, с полголовы, кусман сочащегося жирами сыра. С мышиной полголвы.
Вторая мышь была уже почти наверху. Оглянулась на вошедшего Данилу: «А, это ты… привет-привет…» – кивнула ему и тихонько продолжила путь.
Вкусна дорожка-то (тут полизать, тут семечку отколупнуть и схавать), тяжела дорожка-то (и в горку, и скользко) – в общем, не мешайте мышке, не отвлекайте ее, Данила Борисович.
Добралась все-таки. Стоит перед площадью с памятником сыру в центре.
Та-а-ак. Не поняла. Оглядывается, поднимает мордашку, на сыр и за сыр смотрит. К Дане с Левкой поворачивается. Те даже не улыбаются. Значит, не шутят. Значит, действительно сыр. Значит, действительно для нее. Спасибо, конечно.
Ну, и пошла к нему.
Первая мышка, та, что на столе сидела, даже убегать не стала, когда произошел взрыв.
Крик, мат, топот, паденье табуретки, сдвиг стола – все разом и сразу после тихого всплеска. Не убежала первая мышка. Не смогла. Окаменела.
Сами собой повалили сзади из нее крупные горошины.
– Сам додумался? – Даня глядит на Льва; тот, опустив голову, морща лоб, нос и верхнюю губу для удержания спадающих очков – на барахтающуюся и царапающую коготочками цинковые стены мышь.
– Угу…
– Ты же педиатр.
– М-гм…
– Мюллер ты.
– М-гм…
По Советской, приближаясь к больнице, нарастает вой сирены.
– Г-г-ы! Во, вишь, тебе, серый, уже кто-то и «скорую» вызвал! – Весело жмуря глаза на мыша, Лева зафыркал, двумя руками придерживая очки.
Данила коротко матюгается, с силой ввинчивает по часовой стрелке указательный палец в висок сопротивляющегося Левки, торопливо направляется к выходу, прихватывает со стола и сует целиком в рот печенюшку.
Сирена со вздохом смолкает в больничном дворе.
Руки у Вейко растут, откуда надо. Чтобы сосуды, питающие эти золотые руки, были всегда наполнены кровью, напоминающей не только по виду, но и обязательно по составу густую вонючую дешевую сногсшибательную «портягу», Вейко и готов, и способен всего за несколько часов сварганить любую мебельную единицу от табуретки до книжного шкафа из непонятно откуда взятого им материала.
Мебель у Вейко выходит плотная и не без привлекательности. Похожих экземпляров у Вейко не бывает. Своей мебели у Вейко нет. Инструмента у Вейко нету тоже. Говорит Вейко всегда много и охотно. О чем он говорит, никто не понимает.
Человек-праздник. И для себя. И для других.
Наверное, у него живет Царевна-Лягушка.
Вейко привезли мертвого. В ледяной скорлупе. Пока тащат на руках в реанимационную палату маленького худенького мужичка, пыхтящая полногрудая розовощекая фельдшерица рассказывает Даниле Борисовичу:
– Из колодца его вытащили. Пошел, видать, водички с похмелья хлебнуть. Хлебанул. Алконавт. Там у них, у колодца, скользятина, в наледи все, почистить-то некому. Алкаши. Ну, и бултыхнулся. Топориком. Хорошо, не глубокий колодец. Хорошо, сосед мимо проходил. Пока подбежал, пока помощи позвал, пока другие подбежали – за торчащие над водой ноги минут через пять-десять только вытащили, – глянула в Вейкино лицо, когда донесли и положили его на пол. – Не-а. Мертвяк.
