Розовый дом на холме - страница 15

Жалко, что папы не было дома, с ним было всегда так легко и хорошо. Он умел разговаривать с моим одноклассниками, искренне интересовался ими, шутил, вообще, мог разрядить любую обстановку. Возвращаясь с работы и подходя к женщинам, сидящим на скамейке около нашего дома, он мог сказать:

– Вот прошел по всей улице, а на нашей скамейке самые красивые женщины!

Он уходил, а женщины еще долго счастливо улыбались.

– Я вообще губы крашу только для Валентина Степановича, – признавалась Нина Васильевна, наша соседка, а также моя учительница по истории и домоводству. Или, услышав от мамы, что Нина Васильевна не умеет готовить (что где-то было правдой), а надо идти к ней на день рождения, папа, сидя за столом, нахваливал ее стряпню и просил добавки:

– Какой вкусный салат! Это Вы сами готовили? – именинница светилась!

Итак, мама выставила на стол свое нехитрое угощение. Мне было неловко – оно было довольно скудным и обыденным. И тут она преподнесла мне свой подарок. В ее пластмассовой плетеной сумке было килограмма два дешевых карамелек и какой-то газовый шарфик… Мои глаза наполнились слезами.

– Не нравится подарок?

– Нет! – еле сдерживалась я, чтобы не разрыдаться.

– Ну и не надо! – мама унесла свою сумку.

Ссоры и конфликты с мамой у меня возникали частенько. Она давала обещания и не выполняла их, хитрила, что-то выгадывала и торговалась, а часто и просто обманывала. Неожиданно строго отчитывала за, как мне казалось, невольные ошибки и мелочи. Зато была необыкновенно приветлива, дружелюбна и услужлива с некоторыми людьми. Людьми, имевшими какое-то положение, – это я стала замечать позже.

Одежда для меня часто перешивалась из старого, пока я не начала ходить на танцы в Дом Офицеров. Понятно, надо дочку замуж отдать побыстрей. А до тех пор папины (бостоновые!) брюки превращались в мою юбку, ее старое пальто перелицовывалось в мое.

Много лет спустя, когда мама начала частенько вспоминать свое детство в оккупированной Украине, она рассказывала, что при отступлении немцев сельчане находили трупы немецких солдат, снимали с них серые шинели и кипятили в воде с кусками ржавого железа. Ткань приобретала черный цвет, из нее шили пальто. Немецкое сукно было очень качественным. Может, это шло оттуда – переделать, перешить и «пустить в ход».

Гораздо позже я поняла, что мама никогда не спрашивала меня, чего я хочу, она решала все и за меня, и за папу. Я бунтовала, пыталась убегать из дома. Брала какую-то еду и укатывала на велосипеде в дальние дали, аж за аэродром. Но наступал вечер, я пробиралась к дому, пряталась на нашем огороде и слушала, как папа ходил по улице и звал меня. В конце концов я сдавалась и выходила из укрытия. Папа обнимал меня и пытался примирить с мамой, мама же посмеивалась: «Ну что, недалеко убежала?»

Однажды я раскапризничалась, требовала чего-то от папы, случайно смахнула чайник для заварки со стола, он разбился, а папа шлепнул меня по попе. На минуту мы оба замерли.

– Прости меня, пожалуйста! Как я мог! Моя дорогая, моя любимая, прости меня!

Папа учился в институте, ему было нелегко. После ужина, когда мы ложились спать, он располагался за кухонном столом, включал настольную лампу и занимался. Из института ему приходили задания, их надо было выполнять и отправлять в Москву. Дважды в год папа ездил на сессию, откуда привозил нам подарки и много рассказов об экзаменах, преподавателях и студентах. Останавливался он у своей тети Ани на Шаболовке. Поначалу все шло вроде бы хорошо: первый курс он закончил, но дальше стало сложнее, я видела на столе «простыни» чертежей, стопки учебников и тетрадей. Стали появляться «хвосты», несданные экзамены, отложенные на потом. Хотя вечерами, если не было ночных полетов, и особенно перед сессиями, папа садился за стол и включал настольную лампу. Иногда мы просыпались от характерного треска – это он, заснув и вытянув ноги, давил грампластинки фирмы «Мелодия», лежавшие в картонной коробке под столом (другого места в доме для них не находилось). Мама его «пилила».