– Любишь старые фильмы? – осторожно поинтересовалась она.
Парень отмер и смутился так, будто его застали за порнухой. Видно было, как его плющит: хочет идти и ноги оторвать от пола не может.
– Да, – выдавил он в ответ на ее вопрос.
Леся уступила ему стул.
– Садись, смотри. Ты же никуда не торопишься?
– Нет, – он упал на сиденье. – Спасибо, – впервые это прозвучало очень искренно.
После этого выпал из реальности.
Олеся посмеялась, разогрела приготовленное мамой пюре, медленно съела его, наблюдая исключительно за Алексеем. А он, словно ребенок, не шевелясь и еле заметно дыша, весь устремился в экран. Улыбки так и не появилось. Только в одном месте, он закрыл рот ладонью, шумно втянул воздух носом и снова замер.
Тут уже Олесе смеяться расхотелось.
«Надо бы спросить у Павла, кого он в дом притащил, – мрачно размышляла она. – Есть ли у этого гостя справка из психушки – вот что интересно».
По субботам пекли пироги и блины, а по воскресеньям их ели. Как-то так получилось, что после пропесочивания у председателя в кабинете, он прочно обосновался у Устиныча на сеновале, проводя ночи с его дочкой. Домой изредка заглядывал, чтобы отчитаться: его еще не уморили на работе.
Он женился бы на Анне без вопросов. Вовсе не потому, что жалел. А потому что, вопреки мнению Устиныча, был не совсем дурак, а только так, слегка. И прекрасно понимал, что гормоны в нем долго плясать не будут. Лет десять. Может, пятнадцать. И если сейчас ему порой казалось, что девушки одинаковые: две руки, две ноги, одна хм… голова, то тогда и подавно он будет думать не о пухленьких губках и длинных ресницах, а о том, что внутри ее черепушки. Всю жизнь бок о бок с человеком прожить, детей воспитывать, это же надо, чтобы умная была, чтобы поговорить было о чем. Анна умная и добрая. Он нутром чуял, что они прекрасно поладят. И детки у них хорошие бы родились – Анька-то раньше красавицей была. А ожоги – что ожоги? После пятидесяти все девки сморщатся и блеск потеряют, от старости не уйдешь. А вот ум, если его нет, в лабазе не купишь.
Лешка так девушке и попытался объяснить, только с ней случилась истерика. Она выпихнула его с сеновала в одних трусах, швырнув штаны с рубашкой вслед. Дня через три отошла. Они снова встретились на том же месте в тот же час, неплохо отдохнули. А когда он завел прежний разговор, сказала сурово:
– Леха, заткнись и не трави душу!
– Нюр, ты не подумай… – он собрался растолковать свои соображения. Что не из жалости ей предлагает, что дело совсем в другом, но она не позволила.
– Еще раз пасть откроешь, можешь забыть дорогу на сеновал.
Вот дуреха. Другая побоялась бы такие условия ставить. Опасно же это: Лешка замену быстро отыщет. Для нее, наверно, не это было самое страшное. А он на самом деле боялся ее оттолкнуть. Поэтому отложил беседу. Матери вон расскажет, она с тетей Жанной, Анькиной мамкой покалякает. Глядишь, всё и сладится.
Он выбрался из-под теплого девичьего бочка ранним утром, поздоровался с Устинычем, который по-прежнему сердито топорщил усы, но не ругался: его устраивало, что спать Лешке не давали в родном колхозе и волчицам, караулящим его на дороге, ничего не обломится.
Время поджимало, позавтракать он не успевал, и тетя Жанна вынесла ему теплый пирог с картошкой и крынку молока.
– Крынку верни, охламон! – с притворной строгостью предупредила она.
– Обижаешь, тетьжан! – приложил он руку к груди и помчался к грузовику.
