– Кстати, о братьях и сестрах. – Александра многозначительно умолкает. – Обо всем твоем выводке, где твое чувство приличия? – Она устремляется в сад. Больше ей не выдержать ни минуты в обществе матери.
Дороти уже не качает коляску, а смотрит вслед дочери, разинув рот.
– Ты на что намекаешь? – кричит она, позабыв про соседей. – Да как ты смеешь? Как у тебя язык поворачивается? Я пожалуюсь твоему отцу, как только он…
– Ну и жалуйся! Жалуйся на здоровье! – бросает через плечо Александра и несется в дом, напугав отцовского пациента, что ждет в коридоре.
В спальне, которую она вынуждена делить с тремя младшими сестрами, Александра все еще слышит крики матери из сада:
– Неужто я одна в этом доме чего-то требую? Куда ты собралась? Я сегодня жду от тебя помощи. Ты должна за ребенком смотреть. И серебро начистить, и фарфор. Кто за тебя все это будет делать? Волшебник?
* * *
Элина вздрагивает, просыпается. Почему так темно, отчего так бьется сердце? Кажется, она стоит спиной к стене, но стена почему-то мягкая. Ноги будто чужие. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Как она здесь очутилась, почему стоит впотьмах у стены и дремлет? В голове пусто – чистый лист. Элина поворачивает голову, и вдруг все смещается, начинает кружиться – вот окно, вот Тед, лежит рядом. Значит, она не стоит, а лежит. Лицом кверху, руки на груди – точь-в-точь каменное изваяние на могиле.
Рядом слышно чье-то дыхание. Что-то лязгнуло в водопроводной трубе – и снова тихо. Шорох над головой, будто ходит по крыше птица, царапает коготками кровлю.
Должно быть, это малыш ее разбудил – очнулся, заворочался в животе, задрыгал ручками-ножками. В последнее время он стал беспокойный.
Элина оборачивается, вглядывается в полумрак. Мебель будто темные фигуры по углам, из-за шторы струится мутно-рыжий свет уличных фонарей. Рядом Тед, свернулся калачиком под пуховым одеялом. На столике Теда – стопка книг, мерцает зеленым огоньком мобильник. На ее столике – что-то похожее на стопку огромных носовых платков.
Вдруг над ухом раздается звук – покряхтыванье, будто кто-то откашливается.
Элина хочет повернуться на другой бок, лицом к Теду, но жгучая боль пронзает живот, точно к коже прижали факел и она вот-вот лопнет. Элина хватает воздух, кладет на живот руку, чтобы ощутить под пальцами туго натянутую кожу, знакомую тяжесть ребенка – и успокоиться. Но ничего не чувствует. Руки хватают пустоту. Ни большого живота, ни ребенка. Элина стискивает живот – дряблый, будто сдувшийся воздушный шарик.
Она силится приподняться – снова жгучая боль – и, вскрикнув хрипло, не своим голосом, хватает Теда за плечо:
– Тед!
Тед кряхтит, зарывается лицом в подушку.
Элина расталкивает его:
– Тед! Тед, ребенка нет! Его нет!
Тед вскакивает и стоит посреди комнаты в одних трусах, волосы дыбом, лицо испуганное. И мгновенно поникает.
– Что ты выдумала? Вот же он.
– Где?
Тед показывает:
– Вот, взгляни.
Элина смотрит. И правда, что-то стоит на полу – в полутьме похожее на корзину для собаки, с ручками, – а внутри белеет какой-то сверток.
Элина со вздохом тянется к выключателю, и комната заливается желтым светом. Элина снова вздыхает, смотрит на свой сдутый живот, на ребенка и обращается к Теду, который плюхнулся на кровать и бормочет: «Ну ты меня и напугала…»
– Я родила?
Тед, который взбивал подушку, замирает. На лице – недоумение, испуг. Не пугайся, хочет сказать Элина, все хорошо. Но вместо этого повторяет: «Я родила?» У нее потребность спросить, высказаться, услышать ответ.
