Рукопись, найденная в чемодане - страница 50

Я вжался в угол и прикрыл лицо руками. Поезд снова начинал двигаться. Бельгиец ухватил меня за лацканы и принялся колотить моей головой по стальной перегородке. Именно тогда, несмотря на весь угар драки, до меня дошло, что моя оценка была неверной, что любая надежда тщетна. Чем больше он колотил меня головой по металлу, тем сильнее багровело его лицо, крепче сжимались кулаки и яростнее звучала непонятная ругань.

Я попытался достать пушку. С тем же успехом я мог бы попытаться спеть бельгийцу колыбельную. Пушка была в стилл-манчейзовском мешке, благородно постукивая о перегородку через полсекунды после моей головы. Пистолет мой, подумал я, насмехается надо мной, пока я умираю.

Я гадал, сколько сотрясений мозга я успел получить, а потом явилась тошнотворная мысль о том, что череп мой в конце концов расколется и весь мозг будет размазан по стенке. Я раскаивался, что не застрелил бельгийца. Пытался что-то сказать. Ничего не получалось.

А потом последовал один из тех малых даров Господа, что орошают землю наподобие туманного дождя. Поезд наехал на какую-то выпуклость, на что-то вроде препятствия или неровности. Выпивка, должно быть, повсюду расплескалась, и многие руки, занятые джином и покером, взметнулись в воздух, как петухи.

Похоже, что какой-то малолетний правонарушитель из Оссининга положил на рельс то ли железнодорожный костыль, то ли булыжник. Дверь и платформа на шарнирах разъединились, издав звук, как от взрыва, и в тамбур хлынул воздух.

Бельгиец на мгновение замешкался, обернувшись посмотреть, что такое он только что слышал. Это мгновение было долгим-долгим, и прошло оно перед моими глазами так, словно жизнь остановилась и я созерцал ее откуда-то издалека, явственно чувствуя, как воспринимаю вопрос, заданный неким чудесным высшим присутствием.

Что ты выбираешь, жизнь или смерть?

Страх мой исчез. Окутываемый туманом, страха я больше не осознавал – один только этот простой вопрос.

– Жизнь! – сказал я из самой глубины своей грудной клетки, с таким напором, с каким никогда не произносил ни единого слова, ни раньше, ни позже.

И слово это было не просто прекрасным, оно было наэлектризовано, наполнено звуком и светом, у него была история, оно улыбалось, оно было подобно величайшему вздоху величайшего органа в величайшем соборе, и даже такое сравнение, если еще раз вслушаться в звучание этих слов, показалось недостаточным.

Глаза сужаются, когда принимаешь удары, и расширяются, когда сам их наносишь. Всего лишь то, что я открыл глаза, послужило вызовом силы, которая призвала другие силы, а затем все они взорвались, вложенные в одно-единственное движение. Зарычав, как какой-нибудь зверь из саванны, я сравнялся с бельгийцем ростом, поднял его на воздух и с необъяснимой мощью вышвырнул через дверной проем наружу.

Поскольку движущееся тело имеет тенденцию оставаться в движении, а на пути у него ничего не было, он выплыл из поезда, как астронавт, выдуваемый из шлюзовой камеры. Когда он летел спиной вперед, лицо его выражало веселье. Он еще не вполне успел синтезировать мысль – или, по крайней мере, она не успела проделать свой путь к его лицевым мышцам. Будь у него время, он, возможно, захотел бы подумать вот о чем: «Как он это устроил?» Ибо я и в самом деле поднял его на воздух.

Он был одним из тех, кто всегда изнурен, бледен, напряжен и неудачлив (у адвокатских контор на этот случай есть определения и пожестче). Мне такие встречаются всю жизнь. Что-то серое, присутствующее в их душах, отталкивает от них все милое и яркое, все то, что в противном случае они могли бы брать из воздуха, как фрукты, – протяни только руку. Если они отправятся на Гавайи, там пойдет снег. Если они затеют сенокос, хлынет ливень. Если им придется участвовать в сражении, это произойдет на стыке четырех сегментов карты.