– А я, па́ря, на покосе родился. Вижу – народ-от сено косит. Ну, я сразу взял грабли и пошёл сено грести.
Глазёнки округля́т, слушают. Один жалуется:
– Меня, де́до, робята дразнят.
– Вот моёва Егора тоже дразнили маленькова-то…
– А неу́ж он маленькой был?
– Был. Крото́м дразнили. «Ты крот, ты крот!» А он ему: «Ну, я крот, нас… ал тебе в рот!» С той поры отстали.
Хохочут.
– Ты, главно дело, не робей.
– Дедо, а баушка Дуня вылечит моего тятю?
– Зна́мо, вылечит. А ты знашь, кака́ она была, баушка-та Дуня? Маленькая, одна щека в саже. Я щёку-ту ей вымыл, вырастил её, потом женился.
* * *
В Липиной готовили новое правление колхоза. Трёх баб снарядили прибраться. Оне быстрёхонько управились. Не́чего прибирать-то, сказану́ли тоже: у Кротовых дом прибирать! Токо пол пришлось замыть, его уж затоптали, да набросали окурков. На воротах прибили вывеску, что мол, правление тут. В избе тоже красная тряпка – «Вся власть советам!» Ну и разная прочая, чего там полагатся, натащили.
Федя Горбатый залез на пола́ти и глядел сверху на председателя, комиссара и других товарищей. Зима наступала на пятки, дела в колхозе были не ахти́. Привычки нету, нихто ладом не знат, чё к чему.
– Фёдор Савватеевич, спускайтесь, пора начинать.
– Я говорю: как светло в Липиной-то стало, кулаков-то выселили дак! Прямо свет в деревне-то!
Перед домом ждал народ, собрание колхозников. Начальство выступало, Федя подда́кивал, Ма́кся Со́ря с ружьём своим припёрся. Народ молчал.
– Ну, что же вы, товарищи, активнее, выступайте. Что вы можете предложить по укреплению нашего колхоза?
Кто-то из мужиков в задних рядах пробубнил:
– Ага, выступайте, давайте. Довыступаете – отправят, куда Макар телят не гонял. А́ли е́нтот жа́хнет из ружа́.
Сколь-то помолчали. Потом Клавде́я, шустрая одна бабёнка, не выдержала:
– Ты мне скажи, председатель, как нам самим с ног не пасть? Мне робятёшек чем кормить скажешь? Я день-деньской на коровнике, мужик на коню́шной, а оне́ одне́ в избе. Наделают чё-нибудь себе, хто за имя́ приглядит? Домой придёшь с колхозу, дома на зуб бросить нечего. А молочко забыли, как и пахнет. Ра́не-то у худенькой вдовёнки была коровёнка, а теперь что? У меня пять куричошек было, и тех унесли.
У комиссара уже глаз не по-хорошему заблестел, чё бы было – неизвестно, да Клавдея заревела напосле́де-то. А он из тех мужиков был, которые бабьих слёз не признают. Раз, мол, ревёт – не́чё её слушать. Председатель струхану́л маленько, и скорёхонько на друго перевёл: велел Петру Забелину выступить. На его влась обнаде́ивалась – из малома́льных середняков, скотину сам привёл в колхоз. Скажи, мол, чё-нибудь про колхоз дельное. Он вышел, поглядел на народ, опну́лся.
– Сказать, говорите?.. Скажу. Хресья́нску курицу забре́ли, вся деревня заревели!
И отчаянно махнув рукой, подытожил:
– Я всё сказал.
Не оправдал, в обчем, доверия власти. И как-то собрание на нет – на нет – на нет сошло. День как-то не задался.
* * *
Александра с робятами приюти́лись у дяди, Ивана Петровича. На улицу шибко не показывалась, в избе, в ограде с хозяевами робила. Когда хто зайдёт – старалась на кухне быть. Робятёшек на улицу тоже не пускали, скажут – чьи, откуда? Никаких разговоров не вели, домашние молчат, она и подавно. Чё тут скажешь? Как понять, что делается и решить, что делать? Утром не знаешь, что днём будет, вечером неизвестно, что ночь принесёт. Что за жись настала, за что уцепиться, на что надеяться, куда идти? Сидели по домам, у кого они были, ждали, незнамо чего. За кем ещё придут, кого обнесу́т? Вот дядиных пока оставили, да в колхоз ждут, идти надо.
