Два сундука и матрас Александры собрались грузить на реквизированную телегу. Илья Иванович подошёл к комиссару, сказал:
– Это до́черино прида́но, не с нашего хозяйства. Она отделилась от мужа, это увезла с собой.
Кожаный недовольно махнул рукой, сундуки поставили у стены. И без них работы у гостей было невпроворо́т. Всё, что вы́ковали за годы труда хозяева-кузнецы, изла́дили мастеровитый столяр Илья Иванович и смекалистый механик Егор Ильич, выткали, сшили, вышили и связали долгими зимами Авдотья и свекровь её, Надёжа, что вырастили в поле и огороде, отправлялось теперь новоявленному хозяину – колхозу. Хомуты́ и огло́бли, серпы́ и подковы, столы и грабли с лопатами, сапоги и рубахи, тулупы и пимы́, шали и штуки полотна, юбки и кофты, полотенца и вёдра, горшки и ла́дки, утюги и коромы́сла, хлеб, пшено и сено, даже морковь прошлогоднюю выгребли.
Последними из избы вынесли большие часы с боем, отмерявшие в этом доме время, почитай, пяти коле́нам. Егор эти часы всё время держал в порядке, чистил, настраивал, смазывал.
Потребовали ключи от кладово́й. «Работники» припоте́ли, таскали уже не так спо́ро. Четыре телеги и скот уже отправились от дома, только Серко́ оставался привязанным к огороду, бил копытами, ворчал и недовольно мотал головой. Кладовая пустела на глазах.
– А это что? – спросил предводитель, пиная ногой дверь малу́хи.
– Там дочь живёт, её там хозяйство, – снова сказал Илья.
– Чё-то у тебя, Илья Иванович, всё до́черино, чё ни возьми, – встрял Федя.
Товарищи шва́рили по другому, по третьему кругу в пустых уже амбаре, избе, приго́не. Егор обнимал мать, отец прямо и, вроде бы, спокойно стоял, глядя на гибнущий дом. Всхлипывания Марии перешли в завывание, она пыталась хватать и удерживать то одно, то другое. Её втолкнули в кладовую и закрыли там.
Александра молча и неподвижно, скрестив руки, смотрела на хозяйничающих пришельцев. Никто бы не догадался, о чём она думает. А она вспомнила, как в детстве плакала оттого, что мама унесла куда-то котят. Такие хорошие, а мама унесла. Как же жить-то без котят? И Авдотья ей сказала тогда: «Вот беда – котята! Вырастешь, узнаешь, какое горе-то бывает. Токо не дай Бог!» А Санке думалось: «Какое же может быть горе больше, чем потерять котят?» Гнев кипел у неё в груди. Кожаный обратил внимание на фигуру, которая всё это время молчаливо стояла, как изваяние, и наткнулся на горящий взгляд.
– Ух ты, какие глаза! Огонь. Жанна Д»Арк! – ухмыльнулся он.
Разомкнув, наконец, плотно стиснутые губы, женщина сказала:
– Александра я.
Супротивник снова ухмыльнулся:
– Защитница, стало быть. Я запомню.
– Запомни.
– Думаешь, от зайца ушла и от волка ушла? Давай, открывай своё хозяйство! Шутить с нами надумала? Открывай, говорю, свою конуру! Сама по себе она, видите ли!
– Не имеешь права. Я ни отцова, ни му́жнина. Твоя власть разрешила отделяться. Или ты сам по себе власть?
Кожаный стиснул челюсти, повёл взглядом по двору – на чём бы зло сорвать. Увидел в открытых сенцах малухи большой старый ларь, в котором лежали вытканные в эту зиму новые половики. Рявкнул:
– Это что?!
– Моё это.
– Было! Было твоё! Шевелись, выноси!
Александра медленно повернулась и пошла к сеням, стройная, спокойная. Товарищ глядел вслед, скрипя скулами, поневоле любуясь ею, раздумывая, что сделать – арестовать её за сопротивление властям или жениться на ней. А она думала, что вот сейчас он выстрелит ей в спину. Дойдя до ларя, женщина открыла его, достала стену половиков, и, взявшись за край, катнула под ноги кожаному. Разноцветная, полосатая дорожка пересекла двор. Следующая, с выкладны́м узором-«ёлочкой» взлетела и улеглась рядом. Третью у неё перехватили, но от столкновения и борьбы она тоже выскользнула и наполовину раскатилась.
