Завойко одаривал местным бельем приезжих чиновников и любил подшутить над ними, ошарашивая неожиданным признанием:
– А я вас, драгоценнейший, в крапиву одел. Ну-с, что скажете? Не кусается?
И заезжему чиновнику, скептику, который иронически относился к рассказам Завойко о местных ремеслах и гордился тем, что выписывал для жены из Парижа новейшие корсеты без швов, начинало казаться, что камчатское белье покусывает, пощипывает, почесывает его нежное тело.
Петропавловск спал. Освещены были только окна в доме Завойко. Еще на противоположной, западной, окраине тускло светилось чье-то окошко.
– Никитка, – спросил Кирилл, – это кто огонь жжет, полуношничает?
– Почтмистер.
– Господин Трапезников как будто не у себя, а у Василия Степановича в дому-то, – усомнился денщик.
– Может, американ свечи жжет? У них американ горницу снял. Все ходит, думает, дымит, трубку изо рта не выймет: разве что сплюнуть или кумачом обтереться.
Слова Никиты о трубке уже повернули медлительную мысль старика в другую сторону.
– Сказывают, и табак на транспорте привезли? – спросил он жалобным голосом.
– И табак есть, да не про нашу честь, – пошутил Никита.
– Как так? – вознегодовал Крапива.
– Господский табак. Листовой, черкасский. И мука крупитчатая белая. Не разгуляешься.
Дед недовольно мычит:
– Неужто и в летнюю пору травкой пробавляться?
– Самая пора, – подзадоривал старика Никита. – Что травы, что листу на деревьях – сколько хошь. Ешь да попивай, да трубку набивай. На это и нашего жалованья хватит. Как думаешь, Иван? – обратился он к своему дружку, камчадалу Афанасьеву.
– Жалованье наше по лесу бегает да в реке плавает, – ответил в тон Иван Афанасьев. – Можно и ржаной муки подождать.
– Можно, – согласился старый матрос. – Нам не в первый раз на аварийном довольствии находиться. А теперь свежий лосось пошел.
– Хорошо тебе, Крапива, что делов мало. Все ездишь, баб муштруешь. А коли с рассвету до темноты на батареях в земле копаться, так что к ночи рук не чуешь. Лосось хоть и близко, а взять его надо.
– Бабу заведи, – резонно ответил Никите Крапива.
– Разобрали… хороших.
– Чем же Харитина не невеста?! Лучше и не ищи.
– Все девки в девушках хороши, – ответил Никита, – а отколь злые жены берутся?
Парни засмеялись. Харитина поправила платок и, прикрывая ладонью рот, равнодушно зевнула.
– Нужен он мне, беспокойный! – сказала она низким голосом. – Днем с дружками язык чешет, ночью песни поет. Насмотрелась я на его работу!
Последние дни Харитина работала на дальней кладбищенской батарее. Она плела из прутьев каркасы фашин.
Никита нахмурился.
– Работы моей не тронь, – сказал он резко. – Моя работа при железе, там и суди меня. Что толку в земле копаться? Всей земли не выберешь.
– Оттого и голодуем, что до земли охоты нет, – возразила Харитина.
– Мужицкая работа! – упорствовал Никита.
– Известно, не каторжная. – Никита был сыном каторжанина с Петровского завода в Забайкалье. – Хлебная.
– Неужто мы на батареях рожь сеять будем? – усмехнулся Кочнев.
– Не люблю глупостей ваших, Никита Федорович, – сказала Харитина певуче.
– Вон сколько земли наворотили, валы насыпаем, – сказал Никита. – А разве укроет меня земля, если англиец с пушками объявится? Пустое!
– Не земля тебе, а ты ей защитник, – укоризненно промолвил Крапива. Ты и укрой землю грудью.
– Может, мне сподручнее на ровном месте, а ты меня в овраг гонишь.
Крапива ожесточенно потеребил седую щетину.
