Русский флаг - страница 72

– В хорошее положение вы меня поставили, черт бы вас побрал! говорил Чэзз. – Глупее ничего не придумаешь… Настоящее свинство! Судовладелец! – Толстяк злорадно хихикнул. – Вы бы еще приказали отрекомендовать себя губернатором Нью-Йорка или сенатором! Тут-то, – шлепнул он себя ладонью по мясистому лбу, – тут-то у вас есть что-нибудь?! С такими повадками лучше наняться на бойню – я вам могу дать даже рекомендательные письма в Штаты, чем лезть куда-то на Амур…

Штурман нисколько не обиделся. Он хлопнул Чэзза по плечу и сказал добродушно:

– Оставьте ваши письма при себе, я и без них буду на Амуре.

– Еще бы! Мистер Завойко позовет вас и попросит прощения!

– Вряд ли, – ответил Магуд, оглядываясь на дом.

– Ах, вряд ли? – удовлетворенно вскричал Чэзз. – На что же вы рассчитываете?

– На себя… Ну, и на вас, Чэзз.

– Выбросьте это из головы, – сказал Чэзз, чувствуя, как в душу закрадывается страх. – Ради вас я больше не сдвинусь с места.

Штурман посмотрел на Чэзза с сожалением и усмехнулся.

– Дело не во мне, Чэзз. Вы это, надеюсь, понимаете?

Чэзз остановился, с ненавистью посмотрел на огромные сапоги Магуда и сказал неуверенно:

– Ну и ладно. Это ваше дело. А я иду своей дорогой, слышите? – Голос его сделался хриплым от сдерживаемой злости. – Штурман Магуд, я деловой человек. Можете получить у меня в магазине… – Он замялся, впился взглядом в смеющиеся глаза Магуда и прохрипел напоследок: – В кредит, да, да, в кредит все, что вам понадобится, а меня оставьте в покое…

Тяжкое бедствие обрушилось на «Аврору» – появилась цинга, она валила матросов с ног. Резкий переход к холоду, многодневные туманы, сырость, изнурительные вахты в дни сплошных штормов, пресная вода, пропитавшаяся гнилью в старых деревянных бочках, – все это неизбежно должно было вызвать болезнь среди команды, изнуренной небывалым десятимесячным переходом. На иеромонаха Иону пал нелегкий труд – приготовлять умирающих к переходу в небытие. На фрегате существовала маленькая церквушка с походным иконостасом и лампадой, которую гасили только в те часы, когда шла погрузка пороха на судно. Иона набрал певчих из матросов, и службы, которые он теперь отправлял в открытом море, доставляли иеромонаху своеобразное удовлетворение: он чувствовал себя человеком нужным и деятельным, далеко не последним в этом подлунном мире.

Цинга еще не трогала тучное тело иеромонаха, приберегая его, как мрачно шутил он сам, напоследок. Иона почти не спал, его и ночью поднимали с койки. Оступаясь на крутых трапах, ударяясь о выступы корабельных построек, он тащился по кренившейся палубе в лазарет к умирающим.

Иногда Ионе удавалось на короткое время уснуть, и он часто видел во сне, как матросы зашивают в брезент человека, похожего на него, только с огненно-рыжей косматой головой. Голова просвечивала даже через толстый брезент, обжигая руки матросов; матросы злились, туже прикручивали к ногам человека двухпудовую балластину и бросали его в кипящую пучину. И в тот же миг, проваливаясь куда-то, Иона постигал, что в брезенте находятся его бренные останки, а огненная голова – указание на то, что ждет Иону в ином мире за многочисленные прегрешения, в которых он за недосугом никогда не исповедовался. Громкий храп Вильчковского за переборкой, возвращавший в прежние времена Иону в прозаический, реальный мир, теперь редко был слышен. Фрегатского лекаря терзал ревматизм. Он тихо стонал в своей клетушке или, когда болезнь отпускала немного, уходил в лазарет.