– С какой стати я стану рассказывать? – Ксения оторопело уставилась на парня. – Послушайте, а от чего вы так нахальны и самоуверенны?
– Потому, что вы обладаете воображением, а это мышца души. Потому, что именно это вы хотели услышать о моей спутнице, ибо, как и я считаете, что разум Лены не претерпел изменений с тех давних пор, как вы ее знаете.
Лесть была приятна. Борис цепко следил за реакцией Ксении на слова, и атаковал:
– Вам я не нравлюсь, потому что вы думаете о другом. И на таких вечеринках злитесь, что его нет рядом.
– Я не злюсь, а люблю. Но вас это не касается.
– Он офицер и в юности вы дали друг другу зарок верности…
– То, что вы навели обо мне справки еще не повод говорить по душам.
Щеки Бориса уличено заалели.
– Но вам хочется поговорить о нем. И не с подругами: они будут завидовать и поучать. А я готов стать на этот вечер искомой жилеткой.
– Спасибо. – Ксения подумала. – Сначала мы решили, что мне нужно закончить институт. Потом я испугалась гарнизонов, неустроенности.
– Это не испуг, а здравый смысл. Я думаю, он хороший человек, если не потащил вас за собой во чтобы—то ни стало.
– Он – да. А я – нет. Удобно прятаться за отговорки.
– Тогда бросайте все и езжайте к нему.
– Не пустят. Там война.
Оба понимали подоплеку слов. Она устала ждать и покаянием выменивала оправдание меленькой лжи, что по каплям вытесняла терпение. Он же, набиваясь в ее друзья, принимал малодушие и ложь, взамен на корыстное право понравиться ей, а затем, как знать, может, заменить легендарного соперника, победив память о нем молчаливым всепрощением. И негласный сговор делал их сообщниками.
Лучше узнав Борю, Ксения поняла, что в целом первое впечатление о нем составила верно. Хмельницкий боготворил маму и, окончив политехнический институт, по ее совету поступил на службу в крупную строительную фирму. Сначала он боялся даже для себя иметь собственные взгляды. Ишачил на учредителей фирмы, и выслужился в начальники с приличным окладом. Тогда, среди тех, кто не мог навредить Хмельницкому по службе, он уже говорил одни только истины, и таким тоном, точно открыл их сам. Самомнение глушило в нем природную проницательность. Проснувшееся чванство побеждало в нем скромность и воспитанность. Ксения язвила над слабостями жениха. Борис побаивался девушку (как, впрочем, всех женщин), тайно злился на нее, будто ее глазами смотрел на себя маленького с кухни, где буянил пьяный отец. Про себя он считал, что Ксения сочетает здоровую внешность с истерическими «закидонами»; лирические порывы – с очень практичным и очень плоским умом; дурной нрав – с сентиментальностью. Но ее порывистый характер он предпочитал холодному расчету женщин—хищниц, желавших устроить свою жизнь за чужой счет.
Ксении было удобна эта крошечная власть над ним, и не обязывала ни к чему. Даже, когда она уступила Хмельницкому, обыденно, в бывшей их коммунальной квартире. Она снисходительно принимала его ухаживания: поездки к его знакомым в красивые и приятно раскидистые дома, походы в ночные клубы на презентации за казенный счет. Это было веселее их с родителями тесного огородика среди садовых сараюшек соседей, веселее скучных вечеров у телевизора…
Борис выгадал даже на их связи. Бабушка Саша на теплое время года уезжала на дачу дочери под Питер. Борис договорился с Каретниковыми сдать комнаты соседки (с ее согласия), и свою комнату внаем, как целую квартиру. «Это выгоднее, чем сдавать комнаты в коммуналке. Доход честно: вам за две, мне за одну комнату. Ремонт за мой счет!» – учел он «инженерские» доходы Каретниковых. Так бабушка навсегда осталась у Ксениной тети, чтобы бы помочь сыну, и чтобы у внучки сложилось.
