– Из последнего отпуска он вернулся… странный. Говорил, в части ему спокойнее, чем дома. Здесь он рассчитывает на себя и на тех, кто рядом. А дома все чужое. Так бывает после отпуска. С таким настроением лучше на рожон не лезть. – Рыжий помолчал. – Он вас любил.
Девушка прижала подбородок к кулакам и сказала сдавленным голосом:
– Там это важно?
– Наверное. У меня только мама. Думаешь, прежде чем без нужды башку подставлять.
Когда офицер ушел, Ксения все пыталась представить последний миг Сережки, взрыв, пламя. Потом снова ходила к Красновским. К гробу уже положили букет. У изголовья из черной рамки улыбался Сережка в парадном мундире. На красных подушечках лежали два ордена и медали. На снимке Сережка казался Ксении значительным и мужественным. А в уголках его глаз затаенная грусть, словно он спрашивал ее: как ты без меня?
«Дрянь! Дрянь! Из—за меня…» Но где—то среди неразберихи чувств чугунела странная мысль: смерть на этой войне нелепа, как гибель под троллейбусом, несчастный случай. Она, домашние, те, кто управляют ими, все они совершили чудовищную ошибку, за которую поплатился лишь Сережка. А других это война не касается. Сережка талантливый, хороший, любимый – убит! Ребенок – это лучшее, что Сергей успел за короткую жизнь. И кто Ксения, чтобы самовластно отнять у их малыша память об отце!
Ксения очнулась на пустынной сырой улице у подъезда – лицо было мокрым то ли от липкой измороси, то ли от слез – и повернула домой.
На кухне Борис ел борщ, и, закатав рукава, с занесенной ложкой, – Ксения увидела жениха через отражение в зеркале – в хорошем настроении умничал:
– Нет, нет, Сан Николаич, люди создали цивилизацию от скуки и от лени. Им надоело в пещере рассуждать о вечном и неразрешимом, и они придумали бога, карты и казино. Надоело гоняться за мамонтами пешкодралом и они оседлали лошадей и изобрели двигатель внутреннего сгорания…
Мать мыла посуду. Отец гремел бутылками на балконе.
– Ленчик приедет к половине завязывать ленты на машинах. Остальные – сразу в загс, чтобы не мелькать перед Красновскими! – с набитым ртом ответил Борис на реплику тестя. Он промокнул салфеткой подбородок, блестевший от жира.
– А как же коньячный спирт? – вяло пробасил отец.
– Саня, всего хватает. Кто его будет пить?
– Ленчик заберет! – примирил родню Борис.
Вера Андреевна увидела дочь и отвела взгляд. В дверях отец поискал, чем вытереть растопыренные, испачканные пальцы. Борис быстро прожевал и заулыбался, готовясь, что—то сказать невесте. Ксения ощутила себя, словно, в бесконечном лабиринте, где выход из мрачной паутины коридоров становится входом, и все повторяется. Она внутренне съежилась, будто перед нырком в прорубь.
– Боря, мне надо тебе что—то сказать! Пойдем ко мне в комнату!
Мать загремела посудой. Отец скрылся на балконе. Борис обсосал кость, промокнул рот и смял в тарелке бумажную салфетку.
– Опять двадцать пять! – проворчал он, и, неохотно отправился за невестой.
…Он слушал Ксению, и сытое выражение на его лицо сменила бледность. Рот перекосила кривая ухмылка. Хмельницкий, сгорбившись, присел в кресло. Он был оглушен. И чем дольше слушал, тем меньше понимал, что говорит Ксения. Наконец, он поморщился, словно от боли, и постарался вникнуть в слова:
– …Потому я не могу не быть с ним. – Ксения помолчала. – Мы, наверное, уже не увидимся. И я не имею права тебе говорить что—либо, после всего, что произошло. Но ты должен знать. Ты не мог, хотя бы не задумываться об этом! Ты ведь знал, что я его жена. Там, у скамейки сказал, что тебе все равно. Но тебе не все равно. И каждый день ты покупал меня, чтобы свести с ним счеты. Чтобы поломать все, что у нас с Сережей еще было. Доказать себе и мне, что за деньги можно купить все. И купил меня. Может быть, ты даже взял бы меня такой, какая я есть, зная, что я дрянь, и выхожу за тебя из—за денег. А, узнав правду, мстил бы мне за свое великодушие, за свое унижение, за то, за что оплатил. Но так мне не нужно…
