– А как тебе нужно?
Ксения села на диван и уткнула подбородок в кулаки.
– Откуда ты знаешь, что я делал бы? – с грустной иронией спросил Борис и внимательно посмотрел на девушку. – Откуда в тебе это? Ведь я тебя люблю. И знаю, гадости, о которых ты говоришь, ты никогда бы не сделала. Думать и делать, не одно и тоже.
Он помолчал.
– Родители знают?
– Да. Я утром им рассказала…
Борис кивнул. Первым его порывом было уйти. Но завтрашний день со всей его чехардой, которую все равно кому—то придется растаскивать, толкался в воображении. Машины, гости, наряды, видео, продукты, вино. Столько сил положено! Борис мстительно хватался за обидные ответы на несправедливые упреки. И тут увидел себя глазами Ксении. Он признался себе: она права. Он ненавидел Красновского и как любой мужчина отвоевывал любимую женщину у соперника. Но теперь считаться не с кем. Решается их с Ксюшей жизнь:
– То, как ты поступаешь, еще большее зло, чем – то, в котором ты меня винишь! – проговорил Хмельницкий. – Возможно, меня не за что любить и уважать. Но разве я совершил низость и бросил в беде любимого человека? Ты покаялась перед ним, передо мной, признала сделанное тобой зло. И все? А мне, твоим родителям, моей маме, моим друзьям остается расхлебывать все это. Не слишком ли просто? Твой… парень лежит там, в гробу, – Борис ткнул пальцем на стену. – И те, кто придут завтра, поймут, что играть свадьбу под носом у его родителей кощунство. А те, кто не поймут, черт с ними! Но никто не поймет, за что ты обо всех вытерла ноги, спекулируя памятью Сергея.
– Что ты предлагаешь?
– Не знаю.
Борис тяжело вздохнул.
– Скажи, ты меня хоть немного любишь? – Он боялся смотреть в ее глаза. – Ведь было у нас что—то хорошее!
Ксения потупилась.
– Да, люблю! – выдохнула она. – Но иначе поступить не могу. Это его ребенок.
Хмельницкий медленно раскатал рукава рубашки и поднялся.
– Давай сегодня ничего решать не будем, – проговорил он. – У нас еще есть время.
На кухне Каретников капал жене и себе корвалол.
Хмельницкий в прихожей надел туфли.
– Боря, погоди—ка! – негромко позвал Александр Николаевич. Он встал в кухонном проеме боком к Борису и виновато смотрел ему в ноги. – Ты прости нас. Мы завтра, как—нибудь уладим. В загсе и вообще. Так что не беспокойся.
Вера Андреевна, заплаканная, не вставая с табуретки, выглянула из—за мужа. Она согласно закивала и высморкалась в салфетку.
– Что же вы со мной так—то, Сан Николаевич? Как с посторонним.
Тот пожал плечами.
– А ты прости нас! Прости! Прости меня. Не угодить всем боялся. Дочке не угодить. Тебе. Ты думал, мне бы ее поскорее и выгодней замуж выдать? Она еще жизнью не тертая. Какой с нее спрос? А ты, молодой мужик. У тебя душа еще нараспашку должна быть. А ты одно: сколько стоит, да ка бы чего не вышло! Об колено ее ломал, когда она еще в себе не разобралась. За такое морду бьют. Серега был честнее нас. Если бы он был жив, этого бы не было!
– Что ты говоришь, Саша? – всхлипнула жена.
Каретников опомнился и с папиросой ушел на балкон. Борис растерянно кивнул и вышел.
Он спустился к машине. Мимо желтых, мигающих светофоров выехал в черный пригород. А затем долго катил по улочке, уложенной бетонными плитами и бесконечной в ночи, и рыжие круги света от уличных фонарей на дороге, казалось, кружились вокруг машины. Очнулся он лишь у дома с черепичной крышей и за высоким забором, между такими же заборами и крышами. Борис обнял руль и уперся лбом в руки.
