– Это и мой Новый Год. У меня мама еврейка, – объяснил я.
– Не может этого быть, – тихо промолвил Лёня и после минутного молчания пояснил, – когда мы работали у Тартаковского, меня как-то пригласили в отдел кадров и отправили в Московский Университет агитировать дипломников идти работать к нам на предприятие. При этом очень чётко проинструктировали, чтобы я особое внимание обращал на фамилии. Впрочем, с фамилией у тебя всё в порядке.
– Ну, Лёня, тогда я тебе открою и другие тайны. У Жени Котова и Геннадия Ивановича Осипова мамы тоже еврейки, у Вадика Выгона – отец еврей, да и у Армена Манукяна с Серёжей Юмашевым тоже кое-что еврейское в крови имеется. А Юра Харитонов – так и полный еврей.
– Что ж получается, выходит в нашей лаборатории мы имели почти четверть этих… – он ещё не сообразил, как «этих» назвать, как вдруг его осенило – неужели, и Тартаковский тоже…?
– Точно не знаю, но если бы ты читал Бабеля, то у тебя закрались бы сомнения.
– Кто такой Бабель? – спросил ещё не пришедший в себя Лёня.
– Просто, советский писатель. А почему собственно ты так насторожился?
– Тартаковский был моим научным руководителем… – печально проговорил Лёня.
– Не огорчайся, – стал я успокаивать Лёню, – не только ты, чистокровный русский, путаешься с этими недожидками, а и чистокровные евреии иногда ошибаются. Давным давно, на студенческих каникулах я познакомился в доме отдыха с Борисом Кауфманом. Ни один вечер мы повели с ним за преферансом, а вскоре по возвращению в Москву раздался телефонный звонок, и я услышал неуверенный голос Бориса:
– Игорь, у меня к тебе необычная просьба: не мог бы ты подъехать к синагоге и моей фотокамерой сделать несколько снимков.
– Нет проблем, но объясни, почему ты, фотокорреспондент АПН, не можешь сфотографировать сам? – спросил я.
– Конечно, могу, но многоуважаемый раввин не разрешает. Видишь ли, АПН получило заказ французского агентства сделать короткий репортаж о московской синагоге и проиллюстрировать его несколькими фотографиями. Это задание поручили мне, полагая, что в синагоге еврей фотограф будет более кстати. Меня действительно хорошо встретили, вызвали главного раввина. Более часа он водил меня по залам и подробно рассказал о всех проблемах московской синагоги. Когда же я всё это терпеливо выслушал и готов был сделать несколько снимков, раввин задал мне простенький вопрос: не еврей ли я? Я почти радостно, можно сказать впервые в жизни, ответил утвердительно. И что ты думаешь я услышал? А услышал, что сегодня суббота и еврею запрещено работать, а тем паче – в синагоге. Мои попытки переубедить ребе, апеллируя к тому, что я – коммунист, успехом не увенчались. Раввин сказал, что коммунистом становятся, а евреем рождаются. Так что, пожалуйста, приезжай! А то меня засмеют, и такое по Москве пойдёт, что долго потом не отмоешься. Тебе это недалеко, приезжай!
Мне уже давно всё стало ясно, но я с интересом продолжал слушать эмоциональный монолог своего приятеля, и лишь по окончании сказал:
– Борис, считай, что уже еду, но толку тебе от меня будет чуть. Для тебя я – русский, а для раввина я – еврей, и обманывать его мне не с руки.
– Теперь я не понял. Ты же Троицкий, – удивился Кауфман.
– Да, и отчество моё – Николаевич, а вот мама моя – еврейка. Но не волнуйся. Я приеду со своим другом. С ним всё в порядке: комар носа не подточит, – успокоил я Бориса.
