Russология. Путь в сумасшествие - страница 3

Тут и я встал. Хоть мы с Маркой врозь с июня (хворь моя, его разъезды), но сегодня я здесь с целью одолжиться, и не более. Однако, то ли так ослаб, что стал стыдлив, не мог просить, лишь бросил: – Мерзость, Марка.

Он кивнул.

– Кореец? Связь с Востоком? Что ты делал на Востоке?

– Делал деньги, крупные, заметь. Я прирождённый спекулянт… Кореец? Мы общались. Я делился с ним, но мало.

– Плохо, – встал я. – Будь внимателен. К тому же ты семейный.

Марка спрятал свой коньяк и объяснил: – Мои на Мальте. Как приедут, обеспечу безопасность… Жить, – вздохнул он, – я не так хотел. Вращаю деньги, акции; завод открыл. Столп рынка, в „Форбсе“ упомянут… – Он махнул рукой, в которой, меж прямых двух пальцев, сеял дым вечный маркинский «Кэмел». После заметил: – Всё уже было. В смысле, имелось то, что есть нынче. Рóтшильды, Морган ― им в смену мы пришли: Кац, Факсельберг и я, богатый Гэ эМ Маркин… Революция – не случай, не экспромт с нехватки хлеба, как считают либералы.

Появилась Аня. – Гости. Ференц Хóрти. Придержать? Позвать их?

Марка бросил: – Венгры, Квас, с контрактом. Будь пока… Позвоню.

Шли люди, разные венгры. Ярость напала, я зашагал к ним. Что, я неряшливый? Но я здесь на своей земле! – возбудились мысли. Я здесь, в России, странной, блаженной, нам воспретившей культы маммоны! Вспомнилось, что есть русские, кто клянут заморщину, но заимствуют чуждый быт, точно тот не последствие чуждых принципов, точно внешне быть кем-то не означает, что ты внутри как он. Но что я из себя являю, пусть аутсайдер, – с тем русскость чистая с правом гордо здесь нынче шествовать. Чудилось, когда шёл на них, респектабельных и ухоженных, словно русского выше нет, словно я несусветно, непревзойдённо прав! Пусть Фиджи, «бентли», пентхаус не про таких, как я, но под ними – моя земля! пращур мой здесь владел! – я мыслил в жажде явить им смутное и неясное самому себе, но громадное и несметное, вдохновенное до восторга, это ужо вам!!! Венгры трухнули и отшатнулись. Я, возбуждённый, вышел из холла, шумно вдохнул – и выдохся, как лопнувший воздушный шар. Здесь, в центре, на Хилкóвом, чвикали птички, пáрили кучи грязного снега, лёд в лужах плавился… Как гулко, с отзвуком и с эхом, хлопнула дверь «нивы»! Гул и томная блаженность-оглушённость быть имеют лишь в Москве весной в старинных улочках… К кофейне в стороне из минивэна выгрузили вина, сласти, булочки.

– Ешь пресный хлеб! – изрёк я, упредив хнык сына что-нибудь купить: средств не было на снедь, тем более к поездке; топлива – на сто км. Всего, жаль, не было, помимо тяги, и не тяги, а стремления… и не стремления – а жажды ехать словно в тайну, нужную ребёнку, бывшему со мной, жене моей и мне… и миру. Здесь я, что же, ради денег? Нет. Я съездил к Марке перед тем, что всё изменит; всё-всё в мире, вот что впало мне.

А одолжусь у Шмыгова, с кем знаюсь со студенчества. Он, некогда, упившийся, лежал в постели и читал мне Диккенса, дабы я вник в «судьбину принца Уэльского», каким он, дескать, был (вставлялось, кроме этого, что он, – «damn! fuckамать, плебеи!» – он не «Шмыгов», «bloody hell!», а «Шереметев», то бишь наш-таки «старинный дворянин», из русских). Пить он пил, но знал, что хочет; был активен, предприимчив. Мы расстались. Встретились снова. Он тёрся в МИДе на Смоленской, нёс при встречах о себе, великом, открывал мне тайны партократов из Кремля. Я, романтичный, брезгал трёпом, но сказал ему, что в жёлтой прессе он бесспорно преуспел бы: быдло любит грязь. Вдруг он пропал, бог весть куда. Случился крах Союза… Вновь возник он в девяностых, представителем от шведской фирмы. Мы ходили с ним по барам, сплошь английским; он их сыскивал повсюду и за пивом говорил мне о Европе, о своей теперешней работе, о правительстве, где взятками он всех имел-де. Пил он крепко, делаясь то жалким, то заносчивым. Был Шмыгов длинен, сухощав; грудь впалая; плюс чернь волос (парик), но с серебристостью; фарфоровые зубы; нечто кунье в облике, в повадках. Женщин я при нём не видел, в разговорах он касался их нечасто. Я к нему поехал.