Читать онлайн Игорь Олен - Стеклистость

Оковалки – части разъятого

биологического организма

Словарь

В снежном солнечном поле, неподалёку от деревеньки, между сугробов местного кладбища, подле камня с шлифованной гранью, стыл худощавый, очень сутулый, в шапке-ушанке, в хаки-штанах и в куртке, рослый мужчина. Нос его был бескровным, явно от ветра, глаз чуть слезился; щёки были морщинисты и бледны, щетина их притемняла. С ним рядом девушка лет шестнадцати в красной шапочке, в лыжной форме, тронула камень лыжной перчаткой и прочитала:

Кронова (Вревская) Маргарита

(1970 – 1993)

– Вревская Маргарита… Но почему мама здесь вдруг? так далеко? В Москве часто хочется к ней. Бывает порою грустно… Ей без нас грустно здесь на Оке, пап?

Кашлянув, он обмёл рукавицей камень над гробом и произнёс: – Ей нравилось здесь; и бабушка наша здесь проживала. Дача у нас здесь тоже.

– Бабушка?.. Скажешь! Там, где жила она, нет ни брёвнышка! Ничего не осталось. Маме здесь плохо. Ей одиноко.

– Да, – согласился он и взглянул вприщур на снегá вокруг, отражавшие солнце. Ибо, пока шли к кладбищу, мнилось, кто-то следит за ними. Но присмотреться было проблемно: дул резкий ветер, взор застилался слёзною мутью; плюс наблюдалась порскавшая текучая и плазмоидная стеклистость в воздухе.

– Маму надо забрать отсюда. Пусть не в Москву, пап, но в Подмосковье. Мы бы ходили к маме почаще.

Он покивал. – Согласен. Перехороним. Но не сегодня. Ты кончишь школу через полгода. Бал выпускной, расходы, денег не хватит… Даша, устроится; жизнь наладится… – Он взглянул на похожую на мать дочь, прибавив: – Мама любила, кстати, бывать здесь.

– Правда? – сказала дочь.

Помолчали.

Он предложил: – В дорогу? Скоро стемнеет. Нас Бой и Саша ждут. Ко всему, жуть дует, закоченеем… Да и невежливо. Сашу ты пригласила? Мы здесь три дня на даче; ты с ним не ходишь.

Дочь отряхнула прежде перчатки. – Саша? Он клёвый, бóтан-отличник… Только не мой идеал ни капли… Мы объяснились. Он мне сказал, без разницы, что его не люблю… Он друг, не больше. Он просто Саша… – Дочь приложила пальцы к губам сперва, а затем – к надгробному камню, но, не успел он взяться за лыжи, проговорила: – Пап, ты любил её, в смысле маму?

Он подтвердил.

– Идём, пап. Дует реально невыносимо.

Он осмотрелся, жмурясь от ветра. Ветер с обеда дует над снежным солнечным полем, так что глаза слепит и в них будто стеклистость. Капель глазных купить?

– Маму – после – на Новодевичьем схороню, – призналась дочь, гордо глянув.

Оба на лыжах, очень высоким левобережьем средней Оки, над поймой, тихо шагали. Сгинуло кладбище, а потом деревня; разве что дым от труб долго виделся.

– Пап, смотри! – Даша палкой махнула в сторону вихря возле обрыва.

– Смерч, – заключил он. – Ветер мотает снег.

Щёки дочери – меж кудрявыми, в цвет ржи, прядями. А глаза с синевою; губы эффектные; зубы ровные… Дочь вошла в формы женщины: грудь достаточна, бёдра крепкие. Он смотрел, как художник. Дочь он любил художественной любовью так же, как кровной; впрочем, любил бы и некрасивую, знал он, – всякую. Вместе с тем он отец был странный. Он искал не как есть вокруг – но как всё бы могло быть; он рвался в тайное, в прикровенное, в сущность жизни. В нём вдруг сбивался ход здравомыслия и он мыслил вне смыслов, метафизически. Он хотел Даше счастья, – но не такого, что, вот, богатство, муж, дом и дети, выводок «бэбиков». Он мечтал, чтоб дочь вырвалась в Истину. Но она прагматична и приземлённа.

– Глянь, папа! Что там?

Двинулись к месту, где у обрыва над беспредельной окскою поймой в плотном снегу был круг, вертящийся снежным, то ли стеклистым крохотным вихрем. Вновь возник мóрок зрительных зыбких сущностей.

– Смерчи бродят, а этот крутится, как на якоре… В нём что, снег? Может, в нём и не снег? – Дочь вздумала тронуть левою лыжей край завихрения.

Он сдержал её и, заметивши точку в снежных пространствах, тихо изрёк: – Не надо, это опасно, – зная, что больше он для неё не бог, как в детстве или в отрочестве, когда он с ней гулял, водил по театрам либо возил на море.

Дочь улыбнулась. – Думаешь, бомба? канализацию прорвало? пришельцы? Папа, здесь глушь, кулички! Вечно боишься… И вот поэтому ты курьер… за сколько? триста три бакса?

Он покривился, но не от слов. Боль вторглась мозг и давила. В том числе точка, к ним приближаясь, дёргала мозг крючками. В нём стали лопаться струны сил; казалось, будто пришла погибель – но бежать некуда и всё зря, жизнь кончена. Он внезапно устал смертельно и отшатнулся с немощным хрипом:

– Льву, Даша, сунула бы ты руку?.. – Это сказав, он смолк. Все доводы зряшны и несравнимы с тем, чтó он чувствует, даже лишни с этой минуты, понял он, отступая от круга возле обрыва.

Дочь углядела чёрную точку, мчащую к ним под рёв, и вскрикнула. Это был снегоход – знак «кульности» (от английского «cool»), «прикольности». Круг тотчас был забыт: «крутой» снегоход вёз «мэна» (сленг поколения), кто «оттягивался» в снегах, столь редких из-за глобального потепления.

– Наш мир призрачен, – молвил он обессиленно. – Ничего не важней, не истинней скрытой сущности.

– Нет! – дочь фыркнула. – Если вижу что – то оно так и есть реально. Лишь неудачник треплет про „сущность“ и „мир иной“ из сказок либо от бога. Я в школе тоже лгу, что «мерс» Дины не значит. Но, пап, я лгу. «Мерс» значит, очень и очень! «Мерс» – это круто. Доллары – круто. Сумки от Гуччи тоже, пап, круто! Я лгу от зависти. Ну, а ты зачем? Лыж бы не было, ты сказал бы, лучше пешком ходить? Это, пап, не улётно. А мотосани – это улётно. А Куршевель, пап, лучше, чем Сочи. Были бы деньги, я предпочла бы жить в Монте-Карло. Здесь у нас врут. Внушают патриотизмы, сами в парижах. Ну, и какую часть милой родины любят эти кремлёвские? Одну сотую? Девять сотых падает на United States и на прочее, где они деток учат либо тусуются… Ложь, всё ложь! – Улыбаясь, дочь ела взором мчавшийся снегокат и мнила себя на нём же в «супер-прикиде».

– Я не выдумываю в том плане… – начал он, зная, что не дойдёт до сердца и до ума её, верящей, что она лишь одна права, что мир создан единственно для неё. Вдобавок он был безвольный от пéрежитого близ круга. Также, в придачу, то, что к ним мчало, связывалось с концом всего, что к нему, но и к прочему относилось.

– Даша!! – воскликнул он, когда взвитая гусеницами пурга приблизилась, чтоб скользнуть с ними рядом, брызгая снегом, если вообще не сбить. Он ступил за круг, дёрнув дочь, восхищённую видом чёрного зверя вкупе с жокеем в чёрной одежде и в чёрном шлеме. Там он и замер, зная, чтó будет, если ревущий джет их заденет.

Вышло иначе. Гонщик от круга, точно от бампера, отскочил сперва, а затем полетел с обрыва; после сорвался вдруг с искорёженной техники, с лязгом рухнувшей под уклонами, где спала подо льдом Ока.

Был взрыв.

Шагнули, но не увидели ничего. Шаг дальше значил опасно; там был навеянный край сувоя, можно сорваться.

– Папа, – сказала дочь, – спуск! Идём! Спускались там, помнишь?

Рядом действительно был овраг, которым сходили дачники, рыбаки и селяне в пойму. Минув круг, всё вертящийся в неких целях подле обрыва, двинулись к близкому здесь оврагу. Треть спуска съехали, а в дальнейшем шли «лесенкой», то есть боком. Он не хотел идти, полагая, что этот гонщик целил намеренно пронестись вплотную и опрокинуть их. Дочь, напротив, спешила, не заподозривши, что могла бы лежать сейчас на реке погибшей.

– Папа, скорей, скорей!

Вот Ока подо льдом и снегом… Рядом, вне скрытого кручей солнца, в стылой тени – обломки на опалённых взрывом суглинках. Гонщик махал им, лёжа в сугробе.

– Вижу! – помчалась дочь.

Он нагнал её.

– Не спеши. Там женщина, – он сказал, чтоб унять её пыл, чуть-чуть сексуальный.

– Женщина? – дочь смутилась.

Только была там вовсе не женщина, а брюнет без шлема, явно свалившегося в падении, с чёрным, схваченным сзади чёрной резинкой волосом. Он был в чёрной спортивной форме для мотогонок. Возраст – под сорок, судя по резким лобным морщинам. Он стал вставать – не вышло, только сверкнули «Rolex» с запястья – из дорогих, в брильянтах.

Дочь робко тронула нос перчаткою.

Незнакомец пустил ртом пар. – Мобильник слетел. Найдите.

– Здесь не берёт. Пытались.

– Нет, мой возьмёт.

Ходили, но не нашли.

– В сугробе, – предположил упавший.

– Если бы не сугроб, вы вдребезги бы расшиблись, – молвила дочь.

– Как звать? – бросил гонщик.

– Даша.

– Волин. Можно звать Максом. – Он протянул ей пальцы, лёжа в сугробе. Даша пожала крупную волосатую руку. Гонщик продолжил: – Рядом кто?

– Папа… Он Фёдор Павлович, – дочь представила. – Мы не местные.

– Тоже Павлович? Я Макс Павлович.

– Кронов, – вымолвил Кронов.

– Кронов, я ногу сломал, – вёл раненый. – Даша, фляжку дай, фляжка там, – показал он в снегу сверкавшую золотую ёмкость.

Та лыжной палкой подволокла её.

– У меня здесь коньяк. Французский… Кронов, короче, мне надо выбраться. Видел стройку у дач? Смотайся. Там есть охранники. Пусть придут сюда. У меня много дел в Москве, Фёдор Палыч.

– Там химзавод, – изрёк тот недружелюбно.

Кронову от начал, – когда он у странного непонятного круга высмотрел точку, мчавшую к ним по полю, чтоб напугать их, а может, сбить их, – казус претил. Вдобавок гонщик с завода, против какого были все дачники, небогатые и сумевшие лишь в глуши построиться, но потом, двадцать лет спустя, потеснённые стройкой, роющей трассы и котлованы.

– Макс, вы с завода? – выдавил Кронов.

– Да, приобрёл на днях.

Стоя в стылой тени под кручей, где они были, Кронов почувствовал, что они словно в бездне и им не вылезти никогда; не только им, но всему человечеству. Сердце сжалось тоской.

«Живые завидовать будут мёртвым», – впало невесть откуда.

– Нет, – он сказал. – К охранникам не пойдём. Мы вытащим вас отсюда. И обращайтесь к людям на «вы».

Ответа он не услышал.

Волин, поднявшись, начал взбираться склоном из поймы. Боль он терпел без звука, глядя на Дашу, что отвечала трепетным взглядом. Кручею раненый чуть не полз порой. Кронов прежде топтал путь, после тащил вверх Волина; дочь поддерживала сбоку. Гонщик пригубливал свой коньяк и снова полз или брёл шатаясь. Кронов пытался взять в толк тревогу, им овладевшую, но ему было некогда. На него лёг труд главный: снег топтать. Часто падали, отдыхали. Волин похрипывал. Дочь менялась в лице.

Вскарабкались. Солнце красило запад; ветер дул с севера. Даша скинула шапочку.

Волин, вперясь ей в губы, начал: – Мой завод в паре вёрст отсюда, где котлованы с трассой на город…

– Около дач, – встрял Кронов, – где наша дача. Мы из Москвы.

– Сходи́те. Там у них транспорт. Мы подождём.

– Я с дочерью, – буркнул Кронов.

– Нет, пап. Отстану. Ты ведь сильней… Я с раненым… – объяснила дочь, покраснев. – Не бойся. Что может статься? – тихо добавила.

Солнце быстро скрывалось. Сумрак с Мещёры вполз на высокий правый их берег. Кронов на лыжах двигался к стройке и изводил себя. Опасения ожили. Он представил план гонщика – наскочить на них, чтоб свалить с обрыва. Вдруг удалось бы? Да и сейчас… Вдруг сломанная нога – уловка: он отослал его и терзает Дашу… Впрочем, с чего бы? Встреча случайна, козни друг другу прежде не строили. Может, Кронов неправ? Может, Волин хотел впечатлить их, лихо промчавшись чуть не вплотную? Может? Конечно. Эвентуально… Всё же сомнения оставались… О, люди, люди! Жаждут открытия тайн вселенной, а прописного не понимают.