Russология. Путь в сумасшествие - страница 46

– Во!! – ликовал старик.

– Га – вам, – дополнил чин. – Жену не надо. Их не надо. Подставляться? Скоро выборы, на них политика, закомпроматят. Незачем… – Он вставил: – Сам, целинник, ты не против, чтоб я снова был начальник?

– Мил ты друг! Мы, кто в Тенявино и в сёлах, – все твои! Вот-вот барашка режу, заходи, мясца дам. Заходи, коль будешь в поле. Поле ведь твоё? Преватизировал?

– Ты это… – Зимоходов перенёсся на меня: – Вы от жены участок на себя впишите, просим милости. Чтоб там „Квашнин“ был. Паспорт можно? Взять там данные, сразу, авансом.

Я подал паспорт.

Чин рухнул в кресло. – Не понимаю. Тут что Кваснин вы в паспорте. Что за „Кваснин“? Какой „Кваснин“?

Мне объяснять, как нас сослали в глушь и как отец отвёл беду посредством «с»? Как сам я, плод «квашнинства», свыкнулся с пошлой свищущей «с»? Как мне с той «с» легче, проще, надёжней – вроде как трусу слечь перед боем или саркомнику с ложным, но милосердным, в целях гуманности-де, вердиктом? Мне лишней сотки, значит, не выбить здесь в захолустье? Завтра Закваскин сральню устроит мне перед окнами?! Я стыл в липком поту.

– Михайлович! – Сосед тянул ко мне кулак с помятой шапкой. – Ты Кваснин? Мне не понять.

Чин фыркал. ― А действительно. Сто лет с тех пор, как ты зовись хоть принцем. Не врубаюсь я: вы к нам приходите одно, сам ― тридевятое… На кой „Кваснин“? ― Он сунул файлы в шкаф, сказав: ― Давай, не забывай, целинник, заходи. ― Чин прогонял меня.

–Но я Квашнин!

– Эк! Будьте хоть Пихтó.

Я вышел в одури, сменившей стыд и взявшейся из домысла, что невозможно не понять, что я Квашнин. Мне дóлжно верить, ведь, во-первых, я не лгу да и не мог лгать по причине благородства; плюс затем, что родовитость – вся в моей наружности! Иначе, получается: в чём я порой винился (в том числе курьёз, что я теряюсь в трудных случаях, что я раним, бессвязен, ненаходчив, тих) – суть ухищрения, дабы казаться нравственным, порядочным, правдивым, добрым, бескорыстным; но реально лишь гордыней было то, что, корча «Квашнина», являлось «Квасниным», фальшивым, знающим лишь два пути: наклонность к Богу, для того чтоб подчиняться отвлечённой силе, то есть никому, и злость на медлящих ценить и чтить меня, красаву, a priori. Подтверждать себя?!!

Я уходил ропща, что хамами воспринят самозванцем, раз бежал от них… Вот именно бежал не видя: мной тащим, сын хнычет, падает и, кроме сына, кто-то мне кричит. У светофора, позволяющего перейти «М-2», я обратился к небесам о помощи. Вчера я с карабином проторчал в охотничьем из снега домике, сердясь на зайцев, – нынче я, разгневанный, убить могу! Мне бы пропасть вообще, исчезнуть, оскорблённому людьми и потрясённому немолчным грохотом машин, что едут с севера на юг и с юга к северу! Так я стоял и угрызался близ «М-2» без вин. К чему виниться, коль подвинут к свалке бытия и рвут последнее, что оставалось, – корни? Чем хуже я Закваскина, кой хапнул га? Любой бы выбил сотки в местности, где в сорняках лежат десятки, прорвы га!! Кто хочешь выбил бы здесь сотки, миллионы этих жалких сирых соток! Я – не смог.

Мне – «дважды два четыре» в смысле предначертанного рока.

Мне – «нравственность», «законы», «нормы», «социальное устройство», «этика»…

Им, в результате, побеждать – мне чахнуть? Так?

Впал мне Иаков Исаакович, библейский патриарх, укравший первородство, бившийся с «Некто» и это «Некто», рекшее, что, мол, Оно Сам Бог, поправший; так что в итоге «Некто» признало: коль сладил с Богом – с людством тем паче. Важен не казус, что иудеи выкрали первенство. Не древности важны, а довод, что у Бога выиграть можно. Се лицензия на битву с совестью, ненужной мне в моём конкретном случае, не то чрезмерной мне (весьма во мне, мол, Бога, в виде правил и нотаций). Надо, то есть, чхать на Бога, чтоб стать избранным – такой урок?