Нютка понемногу начала привыкать к новому месту, к острогу, к его странной, доселе неведомой ей жизни. Никому бы не созналась, да ей нравилось сейчас вдыхать холодный воздух, глядеть на горящий факел и мощные ворота. И ощущать себя не ребенком – взрослой.
Синяя Спина вытер усы да бороду холстиной, крякнул довольно, выпил чего-то из фляжки, которая хранилась за пазухой. Как и положено грубияну, спасибо и не подумал сказать. А когда вернул Нютке пустой котелок, молвил:
– Не молчи, ежели кто обижает.
«Ты и обижаешь», – чуть не сказала Нютка. Но вовремя прикусила язык.
* * *
Сегодняшним вечером Богдашка пришел понурый, залез на лавку, поджал ноги в теплых оленьих сапогах, шмыгал на всю избу. Здесь обувку носили даже в избе, по полу тянуло, словно мороз испытывал людей на прочность: выживут или застынут, будто лягушки во льду.
Нютка погладила его по голове: мальчонка не вздрагивал, не убегал прочь, как в первые дни. А от ласки такой принялся шмыгать еще громче.
– Гляди, какой пирог с капустой постряпала. Богдашка, садись за стол!
Он помотал лохматой головой и скукожился еще больше. Сразу стал таким маленьким, что Нютка с трудом подавила желание прижать мальчонку к своей груди. Она сама-то была такой же: испуганной, несчастной, будто котенок под копытами лошади. Как спастись?
– Давай-ка я налью кваску, теплой водицы туда плесну, чтобы горло не застудить. Сядем, поедим толком, а потом ты все мне расскажешь.
Мальчонка вовсе ничего не ответил, только качнулся всем телом: мол, не хочу, не буду.
– А я тебе расскажу, как сюда попала. Знаешь, сколько всего со мною было? Жили мы с матерью посреди дикого леса…
Согнутая спина стала потихоньку расправляться, появился любопытный нос, из-под ресниц заблестели светлые-светлые глаза – не нашла в них слез, крепился Богдашка в своей печали, не ревел. Казаку нельзя оплошать.
– Только все сказывай, – пробурчал он и пошел за стол.
– Конечно, – обещала Нютка.
Богдашка только успевал в изумлении рот открывать – да не забывал про капустный пирог – и слушал про Соль Камскую, про родителей и терем в три яруса, про похищение, про злыдней и ободранного оленя. Умолчала о насилии да рублях, плаченных за нее Страхолюдом.
– Ой, какая ты девка!
Щеки мальчонки даже зарделись от восторга. Нютка обняла его крепко-крепко. Повезло ей среди ворогов и равнодушных найти друга.
Горе горькое Богдашки оказалось сущей безделицей. Отец, старый Оглобля, запрещал ему брать в руки сокровенный ларец – там лежало все, что надобно ему было для тайных дел.
– Я открыл, и все рассыпалось. Будто в прах. Батя прибьет меня, – сокрушался он, прожевывая пятый кусок пирога.
Нютка велела принести тот тайный ларец – все равно старый Оглобля не скоро вернется домой. Мальчонка притащил: старый, деревянный, в глубоких трещинах, со ржавым замком, ларец жил на свете куда больше их. Они откинули крышку, та скрипнула негодующе, но показала чудеса.
Нютка почувствовала себя дитенком, пока перебирала содержимое: чудные костяные кубики с выдавленными точками, замысловатые потешки в виде конских голов, резных плошек, чаш из зелено-желтого камня. Нютка обхватила одну из фигурок ладошкой – холодная. Потом камень стал нагреваться, впитывая Нюткино тепло.
– Шахматы отцовы, – благоговейно промолвил Богдашка и забрал у Нютки фигурку.
– Все целехонько. Отчего печалился?
– Вот. – Богдашка вытащил из ларца огрызки и протянул Нютке.
