– Вот так и будь: ссутулься, чтобы не видно было лица и чтобы не торчать, как каланча.
Тут Иван обратил внимание, что на груди у Маруси висела деревянная бирка, почти такая же, какую навесили ему в лагере, только у Маруси бирка висела на шнурке! Вместо крестика?!
– Что это? – озадачился он так, что на мгновение забыл о том, что надо спешить.
Маруся отмахнулась, выглянула в дверь:
– Настя, как там?
– Ой, мамочка, ой страшно! – Настя с бледным, как бумага, лицом торопила: – Уходите скорей!
Маруся, ухватив Ивана за руку, повела его за амбар, к коровнику, в котором беззвучно умирал запах бывших здесь когда-то животных, вдоль его тёмной бревенчатой стены, в низинку за огородами. Тут редкий кустарник, увядающая трава и довольно торная тропа. Скоро тропа раздвоилась: направо, к ручью, и налево, между двумя огороженными участками. Маруся повернула налево, и вскоре они вышли на деревенскую улицу. Амбары и ток отсюда были не видны. Прошли мимо двух домов, и Маруся свернула к третьему, стукнула в калитку. На крыльце в ту же минуту, будто ждала, появилась пожилая женщина:
– Открыто, входите.
Оглянувшись – на улице было пустынно – Маруся увлекла Ивана во двор и сразу же – в дом. Иван успел заметить только, что собачья будка была пуста.
В доме Маруся немедленно стащила с себя бирку и бросила её на лавку, поясняя Ивану:
– Баур приказал, чтобы у всех были номера, даже у детишек.
– Баур – это кто?
– Учительница сказала, что это у них так называется крестьянин. Ну, хозяином тут стал.
Не переставая говорить, она между тем сняла с головы Ивана платок, обернулась:
– Мама, давай!
Хозяйка повернулась к печке, достала из поставленного на припечек горшка щипчики, такими кололи комковой сахар в некоторых домах. Маруся попыталась перекусить ими проволоку на бирке, но сил её не хватило.
– Дай-ка я, – сказал Иван.
Она уступила ему инструмент с сомнением: отощавший солдат не казался ей сильнее её, крепкой женщины. Однако Иван сперва несколько раз сильно надавил на одном месте, а потом руками немного согнул проволоку, разогнул, снова согнул и разогнул, и металл не выдержал.
Маруся бережно сняла ошейник с Ивана и швырнула бирку в печь.
– Вот, – сказала с посветлевшим лицом, – даю тебе свободу!
Мать её в это время сходила в сени и вернулась оттуда с двумя куриными яйцами в руке.
Поставила на стол стакан, разбила яйца в него, посолила.
– Кушайте, – сказала Ивану, – с хлебцем, на дорогу выпей.
Повернулась к дочери:
– А может, спрячем его до ночи? По темноте уйдёте.
– Нет, мама, надо уходить, вдруг спохватятся. Хоть я и сказала Насте, чтобы на немца указала, будто он меня забрал, но вдруг он явится скоро со своей бандой.
Ничего вкуснее, чем посоленные сырые яйца с хлебом, в свой жизни Иван, кажется, не ел!
Маруся вновь водрузила ему на голову серый платок, на дворе дала стежок:
– Старухе положено быть с палкой. И согнись, чтобы твоего лица не видно было. Ага.
Хозяйка выглянула за ворота. Никого. Хотя, конечно же, в окнах могли быть любопытные, которые увидят, что Маруся идёт по улице с нездешней старухой.
– Ну, с Богом!
И они пошли неспешно, сдерживая нетерпение.
– Собак постреляли, – рассказывала Маруся, осматривая дорогу впереди и, не поворачивая головы, по сторонам.
– А что Настя сказала про ту девушку?
– Про Лилю? – Голос Маруси дрогнул. – Весёлая Лиля была. Певунья – артистка, в общем. Немцы когда пришли, она в лучшее платье вырядилась. Кто-то ей сказал, что немцы – культурная нация. Ну, когда на улице немецкий офицер пригласил её в легковушку, она села. Он её увёз в дом, где остановился, и не отпустил до утра. А утром, когда уезжал, отдал её в школу, где солдаты остановились. И там её сильничали до утра. Немцы уехали, а Лиля наша в школьном классе осталась без сознания. Потом умерла.
