Чего это с ним? Может,заболел?
Он еще и горячий. Прямо не мужчина, печка!
Ох, а как приятно от него пахнет! Хвоя. Обожаю горьковатый аромат хвои. Что это, интересно? Гель для душа, шампунь или гель после бритья?
Так, стоп! О чем ты думаешь, Рыбкина? Немедленно бери себя в руки!
– А разве не доброе?
– А разве я разрешал тебе шастать по моей квартире и тем более по моей спальне?
– Нет… эм-м… – просипела я, – ну, так может, я тогда пойду? – голос мой от волнения был, как у прокуренного портового грузчика.
Я сделал попытку снова слезть, но Паша снова сдавленно зашипел сквозь зубы, будто я ему причинила какую-то невыносимо сильную боль. А потом… потом я почувствовало то, от чего загорели щеки пуще прежнего. Особенно когда услышала:
– Рыбкина, лучше замри!
Замерла.
Он же…
Там же…
Нет же, да?
Сердце бухало в груди, как ненормальное. В горле пересохло. Дышать стало трудно. Говорил мне папа, что моя любовь вляпываться в неприятности до добра меня не доведет, но нет же, кто из нас слушает отца с первого раза?
Лучше о нем сейчас вообще не вспоминать. О папе. Ему вряд ли такое наше с Пашей “положение” в пространстве понравилось бы, узнай он.
– К...как сп...спалось? – решила я разбавить накаляющуюся с каждой секундой атмосферу.
– Ты так и не ответила, какого черта ты делаешь в моей спальне, Рыбкина? – прорычал Жаров. А руки еще сильнее сжали в кольцо.
Э-э-э, мы так не договаривались! Так нельзя! Это против правил! Сердце уже ча-ча-ча отплясывает на моих ребрах.
– Влада?! – напомнил мне нетерпеливым рычанием о своем существовании хозяин спальни.
– Я… эм…
Куда делось все мое красноречие?
– Только не говори, что тебя сюда сквозняком задуло!
– Ладно. Не буду.
– Рыбкина!
– Ну, что?
– Что ты забыла в моей спальне? И зачем стаскивала с меня покрывало? Какого черта ты творишь, Влада? Ты про такую вещь, как “личное пространство” слышала вообще?
– Что?! Я и покрывало?! – искренне возмутилась я, пропуская вторую часть вопросов мимо ушей, округляя глаза. – Это не я была! – выпалила, и только сейчас до меня дошло, что Касю Паша заметить не успел. И мужчина, естественно, теперь невесть чего себе навыдумывал. Стыдобище-то какое!
– Пустите меня немедленно! – заворочалась, со всей силы уперевшись в мощную мужскую грудь, и, оттолкнувшись, вылезла из захвата, переползая по кровати на другой край комнаты.
Сделала я только хуже, кстати. Потому что пока ерзала на постели, зацепила за собой покрывало, и оно, многострадальное, свалилось с Паши, оголяя все его нагое великолепие окончательно.
Глаза мои сами (совершенно случайно!) поползли туда, куда не надо, и из спальни мужчины я вылетела, как пуля, стыдливо прикрывая глаза ладошкой, бросив не глядя:
– Очень сильно прошу прощения!
Стыдно было как никогда. А еще мне совершенно не понравился затеплившийся в душе огонек, пробудивший совершенно непозволительные по отношению к надзирателю Паше мысли.
Паша
Доброе, мать его, утро, Жаров!
Девчонка выскочила из спальни, только пятки сверкали. Я откинулся обратно на подушку и потер лицо ладонями, разгоняя остатки дремоты.
Хотя куда уж там!
Какая, черт побери, дремота, когда организм по воле этой рыжеволосой егозы уже пребывал в полной “боеготовности”. И это мне совершенно точно не нравилось!
Проклятье.
Спишем возбуждение на воздержание (тоже, кстати говоря, организованное мне Рыбкиной) и “утро”. И я совершенно не хочу вспоминать, как до колик приятно ощущалось тело Влады сверху, на мне, и как задрожало все внутри от прикосновений ее горячих, миниатюрных ладоней.
