– Посмотри, кому-то нужна помощь – сказала Настя, указывая на машину.
– Да, скорее всего закончились сигареты у водителя – ответил я.
– Откуда в тебе столько презрения к полицейским? Ты же в тюрьме не был, хулиганством не промышляешь. Откуда в тебе этот романтический идиотизм о том, что все полицейские идиоты и сволочи?
Мы шли вдоль серых домов советского периода, которые стояли вдоль дороги, словно нищие на празднике жизни. Дорога стремилась в парк.
– Правильно говорить: кретины и сволочи. Идиотизм – болезнь почти благородная, а вот кретинизм – это их точный диагноз.
– Ну, постой! Ну чем они тебе не угодили? Да, многие из них жутко не образованные, да они грубияны и хами, опять же, многие из них. Не все. Так откуда в тебе эта беспринципная ненависть? Ты даже допустить не можешь идею о том, как сильно они подвержены деформации из-за особенностей своей профессии. Ведь все эти качества встречаются сплошь и рядом у любых других людей! В конце концов эти ребята жизнью рискуют… иногда.
– Во-первых: все мы рискуем иногда, причем не известно, кто чаще, а во-вторых: им всем кажется, что они могут решить за других, но не это страшно, гораздо страшнее то, что они наслаждаются своей устроенностью в систему. Им нравится смысл соподчинения, им доставляет удовольствие подчиняться и подчинять, они в восторге от формы и самое главное они делят мир на своих и чужих, а для меня это прямой путь к абсурду. Этот бесконечный ад отграничения псов от волков приводит к тому, что приходится кормить одних и стрелять в других. Можно быть одним против всех, можно быть за всех сразу, но нельзя разделять людей на своих и чужих. Как ты не поймешь? Это люди войны, (именно войны, а не борьбы – это разные вещи, согласись) не важно какой: горячей, холодной, кровопролитной и бескровной, главное, что они готовы к противостоянию. Это их противостояние всегда носит скрытый характер, это не яркий протест одного с плакатом на площади – эти тихое, ненавистное молчание о том, что вор должен сидеть в тюрьме, начальник идиот, но он начальник, коллега ворует, но воруют все, а если прикажут, то что ж, нужно делать, ведь приказывают свои и приказывают против чужих. А еще знаешь… ведь все они мечтают о повышении. Каждый, так или иначе, завидует вышестоящему. Все существо его стремится снять одни погоны и надеть другие, хоть сколько не будь более значительные – все это так пошло и мелко.
Я остановился и закурил.
– Ты очень путанно говоришь, объясни мне проще! – почти крикнула Настя.
– Мне не нравится, что у глупых, малокультурных людей есть власть.
– Понятно – сказала Настя и опустила глаза.
Немного пройдя, она добавила:
– Твоя непреодолимая проблема в том, что ты можешь постичь абсолютно все, будто все загадки жизни вот-вот тебе раскроются. Какая-нибудь дура увидела бы в тебе циника, а я вижу романтика.
– Твое высказывание манифест тому, что ты не дура?
– Вот видишь, корчишь из себя сверхчеловека, а сам стесняешься самых обыкновенных комплиментов, сказала она и ее брови вздернулись, как свет от фар автомобиля ночью.
– Никого я из себя не корчу! – буркнул я и задержал взгляд на ее губах. Я подумал, что пристальный взгляд испугает ее, но как всегда мои глаза без моргания стали сохнуть через пол секунды и налились тяжелыми слезами. Позволить им выйти из берегов было нельзя. Я отвернулся, делая вид, что рассматриваю встречных людей. Даже затылком я ощущал, как эта скромница, скорее всего девственница, в свои двадцать два смеется надо мной.
