За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
Я даю голову на отсечение, что он никогда прежде не слышал такой сложной фамилии, я готов проститься со всем, что у меня есть, если Дима узнает в знаменитом фото, на которой изображен унылый арестант автора вот этих строчек:
В морозном воздухе растаял лёгкий дым,
И я, печальною свободою томим,
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,
Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне.
Нет. Это не мир моего начальника. Он в нем вязнет и умирает от удушья. Я не смог бы удивить Диму цитатой из стихотворения. Я ничем не смог бы удивить Диму. В чем же дело? Он не образован – напротив блестяще. Он глуп? Вовсе нет, его узкоколейный мозг работает быстро и почти без сбоев. Он по натуре своей брутальный и суровый, он живет в мире, где поэзия неуместна? Нет, я видел, что доставая занозу из покрасневшего пальца по его бледному, не рожающему щетину лицо текли сиротские слезы. В чем тогда дело? Куда пропала литература из кислорода нации? Кто отфильтровал наш воздух, заменив в нем самое полезное на отраву? Кто пустил углекислый газ постыдного бескультурья в наши акваланги? Я не знаю, но вижу.
Вечером, бредя домой, я очень внимательно рассматривал людей, которых встречал. Я не увидел ни одного счастливого лица. Всем было больно от безумных наездов колес жизни. Даже дети были чем-то оскорблены. Из отвыкшие от солнца лица были задумчивы как у взрослых, а рыхлые плечи тянулись к земле, как прогнившая рама с треснувшим стеклом.
Я не пил в тот вечер. Я не ел в тот вечер. А уснуть, в ту ночь, я смог только под утро. Очень трудно спать голодному и трезвому, а именно к этому нас призывает постулат о здоровом образе жизни. Нас мучают сейчас, обещая счастье впереди. А есть ли будущее? Нет. Никакого будущего нет у тех, кто игнорирует настоящее. Жизнь – это луч, а смерть – это край школьной доски, через который не идет мел учителя арифметики.
«Луч бесконечен, у него есть начало и нет конца. Наш луч движется и за пределами доски и даже за пределами комнаты» – говорит измученная, от повторения заученных фраз учитель, и мы ей никогда не верим.
Трезвый вечер я решил посвятить Насте. Настя, девушка, за которой я ухаживал, не приближаясь к ее внутреннему «я» на близкое расстояние. К ее телу я не приближался совсем. Я ухаживал за ней ради самого ухаживания. Чистое созидание и ничего больше. Нам обоим это нравилось. Вернее, мне так казалось.
– Прости, я опоздала – сказала Настя, когда подкралась ко мне сзади.
– Ничего ты не опоздала, просто время чуть ускорилось – сказал я, улыбаясь.
Настя поправила свои длинные, густые волосы и улыбнулась, обнажив крепкие, ровные белые зубы. Блондинка. Мне никогда не нравились блондинки, но это было еще тогда, когда в женщине я искал женщину.
– Скажи мне честно, ты трезвый сейчас? Я никогда не понимаю, когда ты со мной трезвый, а когда – тут Настя осеклась, но продолжила: – а когда пьяный немного.
– Ты же знаешь, что я тоже не понимаю, но если ты о том пил ли я с того момента как проснулся – то нет, не пил.
Настя улыбнулась и провела тонкой рукой по моей куртке.
– Ты чего?
– У тебя новая куртка.
– Нет, я же был в ней с тобой.
– Сегодня она кажется новой.
Мимо нас пронеслась полицейская машина с мигалкой.
