Воспоминания о милой, которые согревали все эти годы и давали силы, теперь рвали душу на части, словно клыкастые лютые звери. Что-то твёрдое попало под руку – ведь это же подарки для НЕЁ! И снова боль сжимает сердце, а телу опять чудятся её объятия, взоры и горячее дыхание, как это было три долгих лета тому назад. «Берёза, – коснулся Ольг тонкого ствола-стана, – ты всё помнишь, ты всё хранишь, только зачем теперь эта память, что приносит такую боль?» Ольг вскочил и зашагал прочь от места их свиданий, не разбирая в наступившей темноте ни промоин, ни камней. Он шёл, спотыкался, несколько раз едва не упал, но не замечал этого. Горе сделало душу слепой и глухой. Юный воин даже не заметил, как оказался на берегу, на том самом камне, где сидел когда-то давно ещё в ТОЙ жизни после неудачного свидания с НЕЙ. Наощупь подобрав первый случайный камешек, Ольг швырнул его в блеснувшую под луной воду.
– Братец, почто Водяника-то тревожишь? – услышал он голос и вздрогнул. Всё повторилось, как тогда, сейчас побежит малец с криком: «Нурманы, нурманы!»
Однако никто не побежал и не закричал, только рядом на камень тихо, словно невесомая пушинка, опустилась Ефанда. Они долго молчали.
– Что теперь с этим делать, ты ведь не возьмёшь? – протянул он сестре завёрнутые в шелковый плат подарки для Велины.
– Не возьму, это каменья чужие, да мне ведь кроме торквиса и не положено ничего носить, сам ведаешь…
– Тогда пусть сие будет жертвою Водянику с Русалками! – решительно молвил Ольг и, поднявшись, с силой бросил свёрток подальше в воду.
– Пусть и боль твоя, братец, сокроется водой вслед за дарами жертвенными! – тихо, но твёрдо, как произносят заклятья, молвила сестра.
– Благодарю, сестрица, – вздохнул Ольг.
– Чего волю сердцу-то дал? Ведь я тебе ещё когда рекла, да ты и сам ведаешь, однако признаться не желаешь, что не твоя она, и ты не её. С ней ты не исполнишь предназначенья, начертанного для нашего Рода, – строго выговаривала Ефанда.
Перед очами Ольга возникли образы, виденные им в ободритской священной роще у Дуба Прави. Сестрица, как всегда, зрит истину.
– Снова ты со мной речёшь, будто старшая, отчего так? – спросил Ольг.
– Оттого, что я роду женского. Великая мать, богиня Дану, наделила всех кельтских жён искусством магии, врачевания и мудрости, дабы они хранили наш древний Род. Так что я всегда старше тебя буду. Ну, иди, а то все уже заждались тебя, и отец с матерью, и сей ободрит с соколиными очами… – Ефанда встала и ушла так же мягко и тихо, словно лёгкий предутренний ветерок сдул тополиную пушинку.
Ольг вернулся в отчий дом, когда стало сереть на восходе. Во дворе за столом под раскидистой липой он увидел Рарога. Тот сидел один в задумчивости и, видимо, тоже не спал эту ночь.
– Княже, давай, как только рассветёт, дальше двинемся! – предложил кельт, садясь напротив.
– Тяжко, брат? – поднял очи Рарог, которому мать Ольга поведала горе сына.
Ольг помолчал.
– Люблю ведь я её! Оттого и отправился за море с викингами. Сколько бед одолел, считай, из объятий самой Мары чудом вырвался, с подарками пришёл, а тут… И живёт аж в Изборске, даже увидеть её не смогу, – горько вздохнул кельт.
– Да тебе совсем худо, брат, – сочувственно покачал головой князь.
– Было ещё хуже, – отвечал Ольг, – да сестрица словом своим подлечила – отчитала меня, будто мальца неразумного, – впервые краем уст усмехнулся воевода.
