Дальше Мечник не слушал. С горьким тягучим вздохом он осторожно поднялся на ноги и шагнул к тестю, поворачиваясь так, чтобы заслонить того от взглядов переминающихся внизу сыновей.
В самый последний миг Горюта, кажется, все-таки почуял неладное. Во всяком случае, когда Мечник уже придвинулся вплотную и навис над беспечно рассевшимся говоруном, тот вдруг переменился в лице, смолк и дернулся было: не то вскочить хотел, не то еще что…
Нет, не удалась ему эта попытка.
Почти неуловимым для глаз стремительным и коротким движением левой руки Кудеслав прочно ухватил Горютину бороденку.
Мгновенье-другое обалдевший от неслыханной зятевой дерзости Горюта сидел неподвижно и молча. Лицо его вновь налилось жгучей багровостью – на сей раз вовсе не от веселья. Опомнившись наконец, Векшин родитель трепыхнулся, пытаясь вырваться, и сильно ударил кулаком посягнувшую на украшенье его лица руку Мечника. Только и вышло с этого проку, что кулак зашиб – словно бы по дубовому полену ударил.
А Кудеслав надвинулся ближе, чуть повернул стиснутую пятерню, заставив тестя вздернуть подбородок и неестественно выгнуть спину. Горюта распахнул было рот и втянул в грудь побольше воздуху… да так и застыл. Под нарочитой скукой Мечникова лица, под чрезмерным безразличием его прищуренных, сделавшихся почти черными глаз распознавалось нечто такое, от чего уже готовая рвануться на волю брань словно примерзла к Горютиным губам.
Чуть скривив пропитавшиеся дождевой влагой усы, Кудеслав проговорил тихо, но очень внятно:
– Слышь, ты… те-стю-шка… Мне твоя гавкотня уже колом в ушах стоит. Я было решил терпеть ради Векши, а только терпенье-то у меня не железное. И если ты впредь хоть единожды при мне брехало свое вонючее распахнешь… Если ты хоть раз еще вздумаешь корчить из себя невесть что… Ох же тогда и огорчу я дочку твою! Понял?!
Горюта вновь трепыхнулся, просипел, брызжа слюной:
– Ты… У моего очага… Под моею кровлей… Смеешь…
– Смею, тестюшка, смею! – ощерился Кудеслав. – Только не под кровлею, а на ней – это ты небось с перепугу напутал, где мы да что… А в смелости моей себя вини, пустобреха: довел-таки. Благодарствуй хотя бы на том, что от присных твоих бесчестье твое скрываю… пока. – Он еще крепче стиснул пальцы, запутавшиеся в липких прядях Горютиной бороденки. – Что же до очага, то мне близ твоего огня греться счастье невеликое. Но уж покуда приходится нам с тобой рядом жить, ты меня лучше не зли, слышишь?!
При этом «слышишь» он так рванул тестеву бороду, что тот вякнул давленой мышью и зажмурился, ожидая для себя новых неминуемых бед.
Но Мечник тут же отпустил его и распрямился, брезгливо вытирая ладонь об исхлестанные дождливым ветром штаны.
Горюта засучил пятками, отодвигаясь от озверелого зятя, торопливо и не без опаски ощупал подбородок – и так росло на нем редковато, а тут еще проклятый вятский ведмедь, кажись, выдрал изрядный клок… совсем лишил мужской красы… сволочуга…
Кудеслав же, морщась, рассматривал то место на кровле, которое успел «починить» Векшин родитель.
– И ты же еще смеешь других неумехами обзывать! – Мечник по-прежнему говорил вполголоса, лишь для тестевых ушей. – А сам ты на что годен? Хозяйство твое в запустении, избенка того и гляди обрушится, семейство кормится не твоею заботой – трудами сынов-рыболовов да вот еще с недавней поры Векшиным наузничеством… От тебя-то какой прок на этом подворье?! – Казалось, будто Мечник не слова произносит, а плюется. – Да ежели ты, к примеру, завтра подохнешь, домочадцам твоим от того немалое облегчение выйдет…
