Горюта (которого, кстати, это «завтра подохнешь» пробрало нешуточной дрожью) попытался что-то сказать, но Кудеслав отмахнулся от него, словно от докучливой мухи.
Отмахнулся, а потом оборотил лицо к терпеливо мокнущим под стеною Векшиным братьям. Ох же и заклевал отщепенец сынов! Ведь работящие, дюжие, сноровистые, а глянешь иной раз на эти угрюмые лица да пустые глаза… Полудурки какие-то, а не мужики. И не женаты оба, хоть старшему, поди, уж под три десятка…
Впрочем, Кудеславу вон крепко за три десятка, а давно ли он сам?..
Ладно, все это мысли вздорные, нынче они не к месту.
Мечник улыбнулся и сказал по-обычному:
– Слышьте, мужики, вы еще чуток поскучайте. Я тут кой-чего подправлю, а потом снова будете вязанки подавать – мне.
– А я что буду?.. – начал было Горюта, но Кудеслав его перебил:
– Ты, тестюшка почтенный, отдохни покуда. А то все сам да сам – намаялся, поди, утруждаючись для нашего блага!
Это было сказано громко и услышано всеми. А вот то, что Мечник добавил после, слышал один Горюта:
– Пшел вон! И чтоб я тебя хоть до завтрашнего утра не видел!
Дождь шел девять дней. Он то притихал, то крепнул, то прикидывался оседающим туманом, то злобно хлестал прутьями ливневых струй тусклую муть реки, раскисшую землю и все, что только можно найти на земной и речной поверхности.
Утро десятого дня выдалось неожиданно тихим. Ветер, бывший неразлучным спутником дождя, угомонился, и сам дождь тоже угомонился. А тяжкие плотные тучи словно бы изветшали, их бесконечная угрюмость расселась прорехами ослепительной выполосканной синевы.
Жеженю удалось выбраться с хозяйского подворья, лишь когда заметно утомившийся Хорс миновал уже две трети своего дневного пути. Как-то так получилось, что Чаруса вдруг решил вспомнить о существовании своего закупа и прямо спозаранку принялся вымучивать его бесконечным множеством всяческих мелких поручений. Словно бы и впрямь Жежень всего-навсего неумеха подручный, пригодный лишь на тасканье воды и вздувание горна!
И вот ведь обидно: Чаруса же впрямь будто напрочь позабыл о Жеженевом существовании с того самого дня, когда парень окончил работать заказанный ямьским головою серебряный светоч, перепил браги у клеевара Гостюхи, обозвал Чарусиху сукой, уснул почему-то в кузне и почему-то зарывшись в кучу всякой всячины, а снилась ему тогда такая жуть, что нет ни малейшего желания даже пытаться вспомнить подробности.
Вот с того-то дня до самого нынешнего утра Чаруса Жеженю слова единого не сказал. Что там слова – при случайных встречах он на своего закупа глядел так, будто тот не человек, а пустое прозрачное место.
А встречи впрямь бывали только случайными.
И нечастыми.
Старик взял за обыкновение уединяться в кузне. Временами из-за плотно притворенной двери раздавались частые удары металла о металл – так могло продолжаться с утра до вечера (а иногда и с вечера до утра); временами через дыру в кровле и сквозь всевозможные щели сочился тяжелый сизый дым – Жежень только диву давался, как старик управляется в одиночку и как исхитряется не удушить себя, вздувая горн при накрепко затворенных оконницах.
Чаруса обходился без помощи, злобно гнал прочь жену, пытавшуюся носить ему в кузню съестное, а когда изредка выбирался из затворничества, домочадцы шарахались от его мрачного закопченного лица и не по-людски пустого взгляда.
Жежень решил, будто хозяин пытается самолично, даже без намека на чью-либо помощь, сработать что-нибудь ЭТАКОЕ: чтоб, значит, самому себе доказать, что он умелистее своего не по сопливым летам нахального закупа. Только, судя по Чарусиной мрачности, ничего из этой затеи не получалось.
