С.И.Л.А. Трансформация из жертвы обстоятельств в архитектора судьбы - страница 3



Муравейник живет:
Кто-то лапку сломал – не в счет,
А до свадьбы заживет,
А помрет – так помрет…

Я с легкостью мог определить иерархию, систему, настроение блуждающего из кабинета в кабинет коллектива. По уверенной походке, долгой стоянке у двери начальника или неловкости рук, на которую сегодня так удачно пал прозорливый глаз руководства. Вот молодой парень никак не мог собрать бумаги со стола. Пачки договоров вываливались из рук, а очки вот-вот готовы были слететь c кончика носа, лишь бы не видеть происходящей катастрофы.


– И все же бизнес держится на таких вот очень значимых людях. Те, кто так отчаянно начинает c нуля и не сдается даже через пять, семь, десять лет… – размышлял я, не отрывая взгляда от юноши, что наконец совладал с кипой бумаг и аккуратно сложил ее в одну стопку.


В очередной раз проверил время: осталось двадцать минут. Я продолжил маршировать по кабинету и в считаные секунды оказался у открытого стеллажа. Здесь было достаточно трофеев для подступающей гордости. В основном это были медали: самая памятная – за преодоление дистанции Ironman, тут же – набор из шести медалей со знаменитых марафонов-мейджоров. Рядом стояли две фотографии: на одной я был с флагом компании на вершине Эльбруса, на другой – на вершине Килиманджаро, следом за ними располагались благодарственные письма от клиентов и партнеров. Все эти вещи олицетворяли непростой путь, пройденный на максимуме возможностей и сил.


Но сейчас мое внимание неожиданно привлекли не иностранные сертификаты, не статуэтки престижных премий и не фотографии, a толстая деревянная рамка, в которой хранилось аккуратно сложенное детское белое кимоно. К воротнику справа крепился красный металлический значок. Этот значок – моя первая заслуженная награда, самая значимая и дорогая из всех, что стояли на полках.


C четырнадцати лет я стал смотреть на наш район реалистично. Он не отличался от тысяч подобных промышленных гетто, что простирались по всей стране: серые бетонные коробки, которые вызывали только чувство безысходности и уныния. К слову, название района «Мотовилиха» было вполне созвучно этому заурядному месту.


После ухода отца мы перебрались c мамой в девятиэтажную коммуналку на окраине города. Девятиэтажка располагалась рядом с железнодорожными путями и с набережной грязной реки, вдоль которой стояли такие же облезлые панельки.

В детский сад меня не брали: он был переполнен, а очередь стояла на два года вперед. На улице я тоже бывал редко: мать считала, что там небезопасно, да и сам я больше любил сидеть дома.


Я довольно рано научился читать. Наш сосед, дядя Витя, работал в ночную смену охранником и потому, как правило, в первой половине дня находился в коммуналке. У дяди Вити была одна интересная привычка: днем в отсутствие других обитателей он выходил на кухню со свежим номером местной газеты, заваривал себе до невозможности крепкий чай и начинал читать вслух…


Его густые, взъерошенные усы съеживались на долгих, вытянутых «О» и «У», а на коротких «А» вздрагивали. Губы смачно причмокивали при произношении «Б» и «П». Со стороны мне казалось, что я нахожусь в рубке диктора на радио. А еще иногда дядя Витя помогал себе жестами: клал газету на стол, вставал возле него и размашистыми движениями вытягивал перед собой ладони и проигрывал диалоги политиков. Причем он так живо и эксцентрично это делал, что, будучи невольным слушателем, я прям там готов был отдать за него голос или пойти за ним в атаку. Хоть я обычно ничего из сказанного не понимал, но каждый раз по нашей ежедневной традиции залезал на кухонную табуретку и завороженно слушал соседа. Он и научил меня читать; начинали мы с простого – c анекдотов. Читать было от силы три-четыре строчки, да и смысла в них было не особо больше. Некоторые я и вовсе не понимал, даже когда их пытался объяснить дядя Витя. Спустя пару месяцев мы приступили к спортивным заметкам, a после дошли и до новостных колонок.