Читать онлайн Борис Джонсон - С мечтой о Риме

(Рельеф, изображающий варвара, сражающегося с римским легионером. Камень. Римский скульптор, II век. Лувр, Париж, Франция, Lauros/Giraudon/Bridgeman Art Library)

Нельзя сказать, в какой именно момент Публий Квинтилий Вар осознал, что оказался колоссальным идиотом, но, когда варвары с обеих сторон от него начали издавать свой боевой клич, он обязан был окончательно уразуметь это. У воинов германских племен был обычай издавать звук baritus, от которого в жилах стыла кровь. Они подносили ко ртам щиты из ивовых прутьев и завывали, направляя их к противнику. Когда это делал целый строй, то получался ревущий шум, словно от хора диджериду Рольфа Харриса[3]. Эффект был весьма устрашающим.

Если же Вар был настолько недалек, что недооценил значение baritus, то вскоре получил следующее пояснение: первое копье железного века просвистело над замаскированной насыпью и пронзило римского легионера. Когда до ушей Вара донесся предсмертный хрип, можно утверждать, что он силился понять, в какой местности очутился и как организовать контратаку.

Теперь эта территория называется Калькризе, она находится поблизости от современного города Оснабрюка и выглядит как обычная в Германии ухоженная сельская местность. Там есть луга и опоры ЛЭП, канал и аккуратные немецкие домики. Но, если приглядеться получше, можно заметить все то же болото на севере, тот же крутой холм на юге и ту же полосу земли шириной 220 метров, проходящую между ними.

Еще можно найти остатки стены, за которой прятались варвары. Легко представить, как Вар с тремя легионами продвигался по полосе с востока на запад, как построение истончалось, втягиваясь в этот проход, пока он не превратился в совершенное место для засады. И можно понять, почему он стал территорией заклания, римским эквивалентом Хайберского прохода.

Шел сентябрь 9 года н. э. – почти две тысячи лет назад, – и на Вара надвигалась ответственность за самую большую военную катастрофу на памяти римлян, известную как битва в Тевтобургском лесу. Это поражение изменит ход римской и европейской истории. Оно укоренится в сознании римлян как символ предательства и резни, а также будет вызывать в памяти больших, волосатых, брутальных, непредсказуемых людей, готовых неожиданно выскочить с криком из тьмы между деревьями.

До нас дошли четыре хороших отчета об этой битве, написанные римскими историками, и все они уделяют большое внимание деревьям: их высоте, густоте, ослизлому слою первых опавших листьев, сорванных осенним ливнем, пугающему завыванию ветра и треску сучьев в темноте. Проницательные ученые наших дней говорят о стандартном цветистом повествовании римлян о Германии, об обычном употреблении тропов о варварском периметре, окружающем цивилизацию.

Тем не менее я не вижу причин сомневаться в почти буквальной верности этих историков. Они говорят о том мгновении, когда легионеры поняли, что германцы – которые ставились немногим выше бессловесных животных, отличаясь от них только способностью говорить, – действительно перешли в атаку. Это было мгновение ужаса.

Те римляне были умелыми бойцами. Они принадлежали к XVII, XVIII и XIX легионам, подразделениям численностью до 6 тысяч человек, основанным полувеком ранее молодым Октавианом, еще до того, как он стал императором Августом. Их тренировали форсированными маршами – когда требовалось за четыре часа совершить бросок на 40 километров с 25 килограммами груза. Они ели buccellatum, сухие лепешки, и закалялись плаванием в ледяной воде. Легионеры носили округлые железные шлемы с нащечными пластинами, которые вы помните по учебникам своего детства. У них были причудливые доспехи под названием lorica segmentata, железные полосы, охватывающие торс, из-за которых легионеры походили на древних трилобитов. На вооружении был короткий колющий меч – gladius и два метательных копья (вид которых зависел от места в боевом построении), а обувью служили сандалии с шипами. Но имелась еще одна вещь, превращавшая легионера в совершенную машину для убийства.

За римлянами была семивековая военная традиция захвата и агрессии. Они пользовались плодами той теории, что вслед за тяжелым учением будет легко в бою, и как нация были привержены такой муштре, что пруссаки показались бы халтурщиками. Мышцы легионеров были наращены рытьем рвов и установкой частоколов, сооружением осадных орудий и возведением понтонных мостов; но секрет их успеха состоял в кооперации, подобной муравьиной, в безжалостном подчинении личного героизма интересам группы.

К тому времени, когда они пришли в Германию, им удалось поколотить почти всех на планете. И само слово «Рим», по-видимому, происходит от греческого слова ῥώμη, обозначающего силу. В первые века после основания города в 753 году до н. э. римляне сосредоточились на покорении своих соседей. Те уступали один за другим: латины, сабины, вольски, этруски – все были поглощены. Затем, во II веке до н. э., у этой операции словно повысилась передача. Казалось, что римляне побеждают всегда, независимо от того, проявляли ли они агрессию сами или оказывались втянутыми в локальные конфликты. Покорена Испания, к портфелю завоеваний добавлена Греция, Карфагену нанесено окончательное поражение, а сам город разрушен до основания и, как утверждают, перепахан и засеян солью.

Конечно, случались поражения и катастрофы, но к I веку до н. э. все Средиземноморье находилось под контролем города на берегах Тибра, однако и этого было недостаточно. Подталкиваемые жаждой славы амбициозные римляне стремились занять командные посты и получить шанс связать свое имя с новыми владениями.

Юлий Цезарь вознамерился завоевать Галлию, которая включает современную Францию, Бельгию, Люксембург, Западную Швейцарию, а также кусочек Германии и Голландии. Как оценивают, к тому времени, когда он завершил задуманное, погибло около миллиона человек. Галлия стала частью империи, и Рим полностью доминировал на левом берегу Рейна. А как насчет правого берега?

Когда римляне смотрели через реку и разглядывали чащи, им требовалось сделать подсчет: конечно, там можно снискать славу, но стоила ли эта земля того, чтобы рисковать жизнью? В ней не было заслуживающих упоминания поселений, ничего, на что можно опереться, никакой цивилизации, которую можно романизировать. Лес был зловещим, темным и непроходимым, а скот – тощим и мелким. Разумным вариантом было бы не предпринимать ничего, а консолидировать колонии на левом берегу, например, в тех местах, где сейчас находятся Майнц и Кёльн.

Но такой подход не учитывал римского имперского менталитета и амбиций П. К. Вара. До нас дошло изображение этого мастера исторических неудач, созданное современником на монете того периода, когда Вар был проконсулом Африки. У него большой выдающийся римский шнобель, толстые губы, свойственные глупцам, и стрижка под горшок. Вероятно, моя оценка предвзята из-за испепеляющего вердикта историков, но он не производит впечатления человека с высоким интеллектом. По-видимому, он был типичным римским карьеристом, одержимым своим продвижением по cursus honorum – хорошо ранжированной лестнице государственных должностей, служившей римлянам мерилом успеха.

Его отец, некий Секст Вар, достиг ранга квестора, а затем совершил непростительный политический промах. Он не только встал на сторону Помпея во время гражданской войны 40-х годов до н. э. (если вы забыли, в ней победил Цезарь), но и усугубил свое положение после убийства Цезаря в 44 году до н. э., когда поддержал заговорщиков и убийц, консервативных сенаторов вроде Брута и Кассия. Вы помните из Шекспира[4], что эти антицезарианцы были разбиты при Филиппах в 42 году до н. э., а выжившие убили себя. По этому римскому обычаю поступил и Секст Вар. Он попросил своего слугу пронзить его мечом, и раб с удовольствием повиновался.

Поскольку хроника его семьи уже была испещрена грубыми просчетами, П. К. Вар решил подлизываться к наследнику Цезаря, чего бы это ни стоило. Он, видимо, участвовал в сражении при мысе Акций в 31 году до н. э., когда Октавиан одержал верх над Антонием и Клеопатрой. Вар стал эдилом, затем претором, а в 13 году до н. э. был избран консулом вместе с Тиберием, пасынком человека, ранее называемого Октавианом, а теперь известного как император Август. Сначала Вар женился на дочери Агриппы, зятя и сподвижника Августа, а впоследствии – на Клавдии Пульхре, дочери племянницы Августа. Все это показывает, что он вошел в римскую элиту и занимал немаловажное место в правящих кругах империи. Самоубийство отца оставило в его душе неизгладимый след, и П. К. Вар всячески угождал Августу, стремясь стать наперсником самого могущественного человека мира. Куда бы ни направлялся Вар, он в каком-то смысле был представителем воли и авторитета императора.