Рядом с ним Воронцов наливал из бутылки водку в стакан только что усевшейся за стол бабусе лет под девяносто.
– Хватит, бабушка, уже налив четверть стакана? – спросил он её.
– Хватит, милый, хватит! – ответила она, указательным пальцем левой руки постукивая по горлышку бутылки.
Стакан наполнился до краёв. Выпив водку маленькими глотками, бабуся взяла ложку и неторопливо стала поглощать борщ, потом так же неторопливо съела гуляш с картофельным пюре, выпила стакан компота, открыла сумку, до этого лежащую у неё на коленях, бросила в неё горсть конфет и вышла из-за стола. Всё было проделано чётко и заученными движениями.
По истончении потока людей, Ольга Максимовна поставила на стол тарелку с борщом, села перед ней на стул, молча налила полстакана водки, выпила и впервые за весь день заплакала. Выплакавшись, собралась, утёрла платком глаза и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказала: «Сердце слабое у него было… у Александра-то… Обнял крепко и помер прям на мне».
Семён Петрович.
Семён Петрович Лавренёв, работая в ночную смену, всегда приносил в общий котёл шмат сала.
В ночную смену столовая не работала и мы всей бригадой собирали общий стол из того, что каждый приносил из дома, обычно это была банка консервов или жареная колбаса, – «Докторская» или «Молочная» которая продавалась в буфете нефтекомбината у проходной. Сахар, заварку для чая, картофель, лапшу и соль приносили по очереди и хранили всё в металлическом ящике под замком, вместе с посудой. Такие ящики были у каждой бригады. Готовили ужин все, – сегодня я, на следующую ночь Вася и так по очереди.
Как-то – в начале смены, Семён Петрович приняв вахту, зашёл в операторскую, волоча за собой мёртвую собаку.
– Ты зачем приволок дохлятину? – спросил его Вася.
– Это, Вася, не дохлятина, а шапка, – ответил Лавренёв. – Машина её задавила, я освежую, шкуру выделаю и шапку сошью, а потом на барахолку. Махом купят. Вишь, какая необычная расцветка. – Семён Петрович сунул собачку под нос Ключкину.
– Ну, ты того, осторожнее! – возмутился Вася, затем как-то необычно посмотрел на Лавренёва и громко проговорил. – А чё это ты вдруг, ни с того, ни с сего пешком потёпал? Ездил, ездил на автобусе от проходной до самой установки, а как стемнело, так пешочком пошёл. Думается мне, мужики, – посмотрев на членов бригады, – что Лавренёв уже давно собачку-то приметил, вот и порешил её. Что-то не видно, чтобы её задавила машина. Она чё дурная чтобы счёты с жизнью сводить? И шофера по территории ездят тихо. Нет, тут что-то не то!
Бригада воззрилась на Лавренёва, ожидая от него объяснений на обвинение выдвинутое Ключкиным.
– Вы чё это, мужики! Поверили трёпу Ключкина Я пешком-то пошёл потому что рано пришёл, что, думаю, стоять, да ждать автобус, когда можно спокойно пройтись прямиком до установки, а не ехать в давке.
– Днём-то тебе давка нипочём, а тут вдруг сдавили тебя. И вообще, – у Васи в голове промелькнула какая-то мысль, что проявилось в блеске его глаз – Братцы, так он нас всё время собачатиной кормил. То-то я удивлялся, почему у него сало какое-то тощее. Он собачек, верно, по ночам ловит, шкуру, значит, себе на шапки, а нам сало собачье. Ах ты, паразит… ты, паразит!
Лавренёв опешил и часто заморгал глазами, потом собрался с мыслями и спокойно проговорил:
– Давай, давай, трепись! Молоти языком, он без костей. И вообще, мужики, – обращаясь к бригаде, – Вася у нас, что угодно нагородит, лишь бы вы не ели моё сало. Один на него нацелился! Вспомните, как он его молотил… за ушами трещало!
