– Вот она, – говорю я Эдди.
Он медленно просматривает кадры, запечатлевшие, как незнакомка приближается к зданию. Мы смотрим, как она входит в дверь, но ее лицо прячется под козырьком головного убора. Не повезло.
Эдди берется за второй экран с изображениями вестибюля и отматывает на кадры до появления незнакомки. Она заходит внутрь, не снимая бейсболку, нажимает кнопку лифта и исчезает в кабинке. Снова неудача.
Потом мы смотрим, как в 7:03 девушка выбегает из ведущих на лестницу дверей в вестибюль. Это было, когда я за ней гналась. И тут происходит то, чего мы так ждали: буквально на долю секунды с нее слетает бейсболка.
Эдди приближает кадр, где она с непокрытой головой, и делает снимок экрана своим телефоном. Изображение так себе, но все же лучше, чем ничего.
– Готово дело! – радуется Эдди.
– Вам пора, – торопит смотритель.
– Спасибо вам, – говорю ему я.
– Незачем вам меня благодарить. Ничего этого не было, – возражает он.
В том, что я лишилась матери в пятнадцать лет, есть лишь один хороший момент: этого не случилось в еще более юном возрасте. Будь мне, допустим, лет пять, у меня, вероятно, не осталось бы о маме никаких воспоминаний, но они сохранились, потому что я, по счастью, была подростком и мозг уже достаточно сформировался.
Мы с Эдди поднялись в мой кабинет. Он загружает себе на телефон приложение для распознавания лиц, а я тем временем методично прокручиваю в голове каждое воспоминание о матери, особенно за год, который предшествовал ее смерти, чтобы понять, не было ли намеков, что мама «в беде».
Загвоздка вот в чем: когда я думаю о ней, последнее, что приходит на ум, это какая-то «беда». Папа поддразнивал ее за то, что она такая паинька. Как-то раз маму оштрафовали за неправильную парковку, и папа в шутку заявил за ужином: «Ну что, Лима, теперь ее точно посадят в тюрьму».
Они были вместе еще со студенческих лет, познакомившись в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса чуть ли не в первом же семестре аспирантуры. Папа изучал юриспруденцию, мама собиралась получить степень в области клинической психологии. Отец уверял, что влюбился в нее с первого взгляда, когда увидел, как она смеется в кафетерии в компании двух подружек. «Она была так полна жизни, так сияла, что я сразу понял: надо с ней познакомиться», – рассказывал он мне.
Они поженились, когда окончили аспирантуру, каждый свою, и вскоре родилась я. Папа так никогда и не перестал восхищаться женой. До последнего считал, что она почти святая и неспособна ошибаться.
Когда я вошла в подростковый возраст и стала время от времени выкидывать коленца, отец всегда защищал маму. «У тебя лучшая в мире мать, слушайся ее», – твердил он мне.
Один-единственный раз я слышала, как родители ссорятся. Дело было глубокой ночью, за пару месяцев до маминой смерти, и предполагалось, что я сплю. Но я не спала. Ссоры были таким необычным явлением для нашего дома, что я выбралась из постели и пошла выяснять, что происходит. Помню, как я тихо подкралась к родительской спальне и прижала ухо к закрытой двери, чтобы лучше слышать, о чем они спорят.
– Разве мы ничего для тебя не значим? – спросил отец у мамы.
– К тебе это не имеет никакого отношения, – ответила она.
– Зато это имеет отношение к нашему союзу!
Никогда прежде я не слышала, чтобы он повысил на нее голос.
– Я переночую у Перл, – заявила мама. Перл была ее самой давней подругой в Лос-Анджелесе. Мама зашагала к двери спальни, намереваясь ее открыть, и я быстренько метнулась обратно к себе, чтобы родители не застукали меня за подслушиванием.
