И мне прутик подает. А сам исчезает. Беру я в руки прутик, а он начинает расти и изменяться. И вот уже у меня в руках солдатский ремень с пряжкой.
Липкин говорит мне:
– Товарищ старшина, вы уж постарайтесь, уважьте меня! Врежьте погорячее. Только пряжкой не бейте.
Я заверяю его:
– Зачем пряжкой, мы тебя ремешочком оттянем. По-армейски.
И начинаю Липкина пороть. Порю долго, до крови, и все мое нутро от вожделения поет и светится.
Спрашиваю:
– Ты зачем Федотью задушил, чудо морское?
А он мне:
– Так ведь она с Петькой, Сидоровны сыном, спуталась.
– Как, – говорю. – С Петькой? Нет у Сидоровны сына. Врешь ты все, подлец. От себя вину отводишь. Крюк в погребе зачем из стены выдернул?
– Не виноват я, товарищ старшина, оговорили!
– Кто тебя, сукиного сына, оговорил? Кому ты на хер нужен?
– Не виновааат я…
Тут он медленно поворачивается ко мне лицом, и лицо его делается мертвым. И передо мной на столе лежит уже не Липкин, а Федотья. Страшная, в трупных пятнах. Из помятых грудей синюшное молоко сочится. Язык до подбородка достает. Тут меня во сне оторопь взяла. А она в себя свой распухший язык втянула, посмотрела на меня остекленевшими глазами, и говорит:
– Иди ко мне, любимый!
И ноги развела.
Я лег на нее…
Проснулся опять в поту. Что же это со мной? В прокуратуре часто умом трогаются. Может к врачу сходить? Так и так, скажу, мне мертвые снятся, и я с ними в половую связь вступаю. Врач тут же донесет куда надо. Запрут в дурдом. Галоперидол. А там, прощай жизнь. Помирать страшно. Вдруг там пустой погреб с пауками? В школе проходили.
Еще раз в деревню ездил. Всех подряд расспрашивал.
– Видели кого у Федотьиного дома? Заходил кто в дом?
– На праздники все друг к другу ходили, а третьего – нет, никого не видели.
В электромонтажке спрашиваю:
– Когда Афанасий в понедельник вечером домой пошел?
– Может в пять, а может и в семь. Он один остался, все остальные по деревням мотались. С самого утра тут один сидел, трансформатор чинил.
– Починил?
– Нет, он так и не работает. Обмотка сгорела, перематывать надо. А у нас такой проволоки нет.
Знаем мы, где проволока лежит.
– Так что же он делал?
– А черт его знает, с похмелья был, может спал.
Черт конечно знает все, а мне дело закрывать надо, а ни признания, ни улик нету. Даже понять не могу, где мой подозреваемый вечер понедельника провел. Мать не помнит, отец не помнит. Соседи молчат. И обиженные рожи строят. Что ты, мол, нас мурыжишь. Твоя работа, вот и дознавай! Чувствую, врут. Значит, кого-то выгородить хотят? Но кого? Афанасия? Но они его своим запирательством только топят.
Пошел еще раз к Елкину, к учителю. Тот обрадовался, засуетился. Пригласил к самовару. Чай заварил. Пряники на стол выставил.
– Откуда у вас такие пряники вкусные?
– А в Туле к празднику выкинули.
– Опрашивал всех тут, в деревне. И такое у меня впечатление, что все кого-то покрывают. Или боятся правду сказать. Не хочу невиновного сажать, тут и так каждый второй сидел.
– Да нет, показалось вам. Никого они не покрывают. Просто знают по опыту – лучше помалкивать. А то беды не миновать. Они ведь что думают? Понаедут из города и засудят! Как при Салтыкове-Щедрине, так и сейчас. Город Глупов-с!
– Вы думаете, Афанасий убил? Мать своих детей? Молодую пригожую бабу?
– Та кто же его знает. Мать, не мать… Тут в деревне, каждый мужик бухой может человека убить. Сто первый километр…
– А может приревновал? Вы ничего не замечали? Может, кто ходил к ней?
